Моя глинкиана
Композитор Михаил Глинка любил всего одну женщину
1 июня (20 мая по старому стилю) 1804 года в помещичьем доме села Новоспасского Смоленской губернии родился мальчик, которому суждено было стать великим композитором, основоположником русской классической музыки, Михаил Иванович Глинка. Одновременно с криком младенца в густых кустах под окном спальни его матери раздался голос соловья. Впоследствии родители сочли приветствие птички счастливым предзнаменованием. Глинка… При мысли об этом лучезарном гении на душе становится тепло и радостно, а в памяти звучит его чарующая музыка.
Наследие его невелико – две оперы, несколько симфонических и камерно-инструментальных произведений, семь десятков романсов и песен.
Но именно его «Иван Сусанин» («Жизнь за царя») и «Руслан и Людмила» определили пути развития русской оперы. А симфонические сочинения – две Испанские увертюры («Арагонская хота» и «Ночь в Мадриде»), «Вальс-фантазия» и «Камаринская» стали основой русской симфонической музыки. Недаром Чайковский сказал, что вся русская симфоническая музыка заложена в «Камаринской», как дуб в желуде!
Начало. Хочется отметить, какое значение работа над летописью жизни и творчества того или иного художника имеет для самого «летописца». Она не только дает возможность установить факты, но помогает проникнуть в самые глубины духовной жизни художника, увидеть его как бы изнутри, а, следовательно, понять многое. Благодаря этому возникает какая-то удивительная связь автора летописи с ее героем. Осмелюсь утверждать, что это происходит всегда. Постоянно происходило и со мной, когда я работала над летописями как тех композиторов, творчество которых особенно люблю, так и тех, к кому отношусь несколько прохладней.
Как-то я рассказала об этом покойной Анастасии Ляпуновой. Анастасия Сергеевна недоверчиво приняла мое признание. А через некоторое время, когда сама стала работать над летописью жизни и творчества Милия Балакирева (она много лет посвятила изучению творчества этого выдающегося композитора и публикациям его писем), напомнила наш давний разговор и призналась, что теперь и сама испытывает то же самое.
Необъяснимо, но это факт. И вот почему я говорю: моя глинкиана – это глинкиана «летописца».
Евгения Андреевна – мать Михаила Глинки. Ее он очень любил…
Вполне естественно, что композитор и ученый Борис Владимирович Асафьев, основатель российской музыковедческой школы, преклонялся перед Глинкой и в течение всей жизни много писал о нем. В 1940 году Асафьев предложил мне заняться сбором материалов для летописи жизни и творчества Глинки. Ученый не сомневался, что в архивах обнаружатся материалы, которые заполнят серьезные пробелы в биографии композитора и дадут возможность понять и разъяснить многое, до сих пор неясное. «Ищите непредвзято, без заранее заданной концепции. Материалы сами ее подскажут», – говорил мне Асафьев.
Прогноз его оказался безошибочным. Разумеется, в пределах журнальной статьи невозможно перечислить все находки. Я остановлюсь лишь на некоторых.
«Бракоразводное дело Глинки». Находки начались в Центральном государственном историческом архиве (ЦГИА). Хранилище это размещается в знаменитых петербургских зданиях Сената и Синода, а читальный зал в примыкающем на Невской набережной особняке Ивана Лаваля. Того самого, с которым у нас с детства связаны воспоминания о поэме Некрасова «Русские женщины» (горестное расставание графа Лаваля с дочерью Екатериной Ивановной Трубецкой, уезжавшей в Сибирь вслед за мужем-декабристом).
Особняк Лавалей напоминает, конечно, и об Александре Пушкине, бывавшем там. Для автора «Летописи Глинки» эти ассоциации имели особое значение, потому что объект моего исследования – Глинка был хорошо знаком и с Пушкиным, и с некоторыми декабристами.
С Александром Пушкиным…
Однако все ассоциации ушли на второй план, когда я погрузилась в документы бракоразводного процесса Глинки. Вместо старинного интерьера и изящной росписи плафонов на меня глянуло мерзкое лицо судебного произвола. И явственней стала трагедия художника, замученного бюрократической проволочкой и сознанием своего бессилия.
Несколько слов надо сказать о генезисе этого беспрецедентного дела. Женившись в 1835 году во время вдохновенной работы над оперой «Иван Сусанин», Глинка очень скоро понял сколь легкомысленным и неудачным был его выбор. Увлекшись хорошенькой девушкой, он не разобрался в ее характере. Мария Петровна оказалась невежественной и пустой личностью. Кроме нарядов и красивого «выезда» (то есть собственного экипажа) ее ничто не интересовало. Ей были чужды интересы мужа, его пристрастие к музыке, его творчество. Она одолевала Глинку капризами и непомерными требованиями. В 1839 году узнав, что Мария Петровна изменяет ему, он переехал к приятелю, известив жену, что более к ней не вернется. А весной 1841 года выяснилось, что Мария Петровна, не разведясь с Глинкой, обвенчалась с корнетом Николаем Васильчиковым, племянником министра двора. Бракосочетание совершил пьяница-священник в одной из захолустных церквей Петербургской губернии (разумеется, за взятку). Узнав об этом, Глинка немедленно подал прошение в Духовную консисторию о разводе (развод допускался лишь в случае измены одного из супругов, и композитор воспользовался этим правом).
Естественно, что, работая над «Летописью Глинки», я решила найти его бракоразводное дело, понимая, что обнаружу в нем ряд неизвестных и существенных для книги деталей. Но то, что раскрыли документы, превзошло все ожидания…
…Напомню, что это было время, когда композитор создавал свою вторую оперу – «Руслан и Людмила». Работа уже шла к концу. И, естественно, требовала спокойной обстановки. Глинка не сомневался, что развод его с женой будет оформлен быстро и, во всяком случае, без каких-либо осложнений. Ведь дело было ясное.
Михаил Глинка в молодости
Но дядя Васильчикова – министр двора – благодаря связям и подкупу добился того, что делу придали неожиданный оборот. Священник, сначала отрицавший, что совершил обряд венчания, затем вынужден был признать правду, поскольку в церкви хранилась метрическая книга, где стояла запись о бракосочетании девицы Марии Петровны с холостым Васильчиковым. Но, признавшись, тут же заявил, что был пьян, болен «солитером»(?!) и, самое главное, подкуплен Глинкой, заинтересованном в подобном развитии событий. Что касается остальных участников этого дела, то Васильчиков ссылался на свою неосведомленность, а Мария Петровна вообще все категорически отрицала, утверждая, что священник просто служил молебен.
«Вся консистория подкуплена», – жаловался Глинка в письме к другу. Затем консистория вынесла «определение», гласившее, что действительность брака Марии Глинки с Васильчиковым «не доказана»…
…То, что здесь изложено в нескольких словах, длилось почти год. Причем с Глинки была взята подписка о невыезде из Петербурга и отказано в услугах адвоката. При этом Марии Петровне разрешили и то, и другое. Она ни разу не явилась на «судоговорение», в то время как Глинка не пропустил ни одного вызова. В «деле» сохранились все его явки. Постоянная нервотрепка и бесполезная трата времени выбивали композитора из колеи, мешали ему работать.
Окончательное решение консистории было следующим: Николая Васильчикова считать невиновным в незаконном бракосочетании с Марией Глинкой и передать дело на рассмотрение гражданского суда в связи с тем, что, ухаживая за женой композитора, он «в семействе г. Глинки бросил раздор, вывел жену из повиновения мужу… и довел г. Глинку до крайности просить у правительства развода».
Михаил Глинка в период работы над оперой «Руслан и Людмила»
Но на этом дело не кончилось. Шли уже репетиции «Руслана и Людмилы» в театре, а Глинку все еще таскали в консисторию. Так, за три дня до премьеры композитор провел там несколько часов за чтением «экстракта» бракоразводного процесса и должен был подписать каждую страницу разбухшего тома…
Итак, на первом этапе Глинка потерпел поражение. Лишь в конце июня 1843 года у него была принята в Синод апелляция о пересмотре решения консистории. А 2 июля в Синоде начато «Дело по просьбе коллежского асессора Михаила Глинки о расторжении брака его с женой Марьею Петровой, по ее прелюбодеянии». Но только в феврале 1844 года Синод снял с композитора запрет на выезд из столицы. И в июне Глинка уехал сначала в деревню к матери, затем за границу. Лишь в 1847 году он узнал, что просьба его удовлетворена, и брак с Марией Петровной расторгнут.
Бракоразводное дело длилось шесть лет. Увы, окончательное решение Синода пришло слишком поздно. После всех терзаний Глинка потерял малейшее желание связывать свою судьбу с женщиной. Так была убита и его большая и единственная любовь, о которой пойдет речь ниже…
Дама в зеленом. Весной 1974 года я в последний раз побывала в Пушкинском заповеднике. Тогда впервые увидела восстановленный дом Осиповых в Тригорском (в прежние мои приезды дома не существовало, был лишь его фундамент).
И вот в гостиной, налево от входа, я обратила внимание на хорошо знакомый мне портрет молодой женщины. «Это портрет неизвестной, у нас она названа «Дамой в зеленом», – пояснила экскурсовод. «Простите, – перебила я, – почему неизвестной? Это дочь Анны Петровны Керн, Екатерина Ермолаевна, мать академика Юлия Михайловича Шокальского, знаменитого географа. Несколько лет назад этот портрет висел в кабинете Зинаиды Юльевны Шокальской, дочери академика». «А ведь мы действительно получили его по завещанию Зинаиды Юльевны Шокальской», – ответила экскурсовод…
Тот самый портрет Екатерины Керн
…Хочу подчеркнуть, что работа над летописью жизни и творчества порой напоминает составление картинок из разных фрагментов, иногда, на первый взгляд, незначительных…
…История взаимоотношений Глинки и Екатерины Керн, сведения о ее дальнейшей судьбе – не исключение. Некоторые существенные подробности находим в письмах Глинки к его другу, Валериану Ширкову, а также к матери Евгении Андреевне, сестре Елизавете Ивановне и к матери Екатерины Керн Анне Петровне. Кое-какие сведения обнаруживаются и в воспоминаниях о Глинке его друзей. В «Записках» же композитор поведал о своем романе с Е.К. (ни разу не раскрывая ее полного имени) весьма сдержанно.
Не буду утомлять внимание читателей многочисленными ссылками на все источники, за исключением важнейших – прежде всего, свидетельств самого композитора.
Итак, слово Глинке: рассказывая о все ухудшающихся отношениях с женой, Михаил Иванович вспоминает, что часто навещал свою старшую сестру Марию Ивановну, где приятно проводил время, отдыхая от семейных скандалов. Мария Ивановна и ее муж Дмитрий Степанович Стунеев жили в то время в Смольном институте благородных девиц, занимая казенную квартиру. Стунеев служил в Смольном в должности, которую мы теперь назвали бы завхозом.
Общительная Мария Ивановна подружилась со многими воспитательницами и классными дамами Смольного института, у нее часто собирались приятельницы, музицировали, танцевали. Глинка постоянно аккомпанировал танцам и пению.
И вот однажды – Михаил Иванович хорошо запомнил, что это произошло на третий день Пасхи 1839 года – он отправился в Смольный и по дороге почувствовал непонятное «нервное раздражение» и не смог сдержать его. Приехав к сестре, он ходил взад и вперед по комнатам: «Там увидел я впервые Е.К. Она была нехороша, даже нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице».
Руслан и Людмила. Сцена из знаменитой оперы
Здесь я прерву рассказ Глинки, поскольку следует пояснить, что Екатерина Ермолаевна (родилась в 1818 году) – дочь генерала Ермолая Керна с юных лет была жертвой раздора родителей. Ее мать Анна Петровна бросила мужа (за которого ее выдали против воли). Воспитанием детей ни она, ни отец не занимались. Крестница Александра I, Екатерина Ермолаевна была принята в институт благородных девиц. В 1836 году она окончила институт и в течение трех лет жила со стариком-отцом, в то время комендантом Смоленска. Видимо, не очень сладко жилось ей у отца – Екатерина Ермолаевна мечтала о самостоятельности и независимости. Окончив Смольный с отличием, она с легкостью была принята туда на должность классной дамы. (Именно тогда Стунеев стал завхозом Смольного). Во время встречи с Глинкой ей шел 22-й год. За плечами у девушки была нелегкая жизнь. Не удивительно, что она показалась ему печальной.
Продолжаю рассказ композитора: «…Мой взор невольно остановился на ней: ее ясные выразительные глаза, необычайно стройный стан… и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, все более и более меня привлекали… Я нашел способ побеседовать с этой милой девицей... Чрезвычайно ловко высказал тогдашние мои чувства... Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Е.К., и свидания с нею становились отраднее».
Далее Глинка поясняет: «Все в жизни контрапункт, т.е. противуположность... Мне гадко было у себя дома, зато сколько жизни и наслаждения с другой стороны: пламенные поэтические чувства к Е.К., которые она вполне понимала и разделяла…».
Тяготившая его служба в Капелле, семейные неприятности, роман с Керн не давали возможности сосредоточиться на создании оперы «Руслан и Людмила», начатой еще в конце 1837 года.
Глинка перечисляет ряд небольших произведений, сочиненных в 1839 году. Среди них романс «Если встречусь с тобой», слова которого «Е.К. выбрала из сочинений Кольцова и переписала для меня... Для нее же написал Valse-Fantaisie» (хотя напечатанные экземпляры и посвящены Стунееву, в доме которого Глинка познакомился с Керн). Речь идет о первоначальной фортепианной версии знаменитого вальса-фантазии, известного всем в оркестровой редакции. Это одно из поражающих своей проникновенной красотой созданий Глинки. В конце 1839 года Глинка, узнав о неверности жены, оставил ее. Отношения его с Екатериной Керн продолжали развиваться. В начале зимы того же года Екатерина Ермолаевна тяжело заболела, опасались за ее жизнь. К счастью, болезнь Е.Е. оказалась не смертельной. В письме к матери Глинка жаловался: «Нынешний год был для меня самым горестным и трудным в моей жизни. Судьба не перестает наносить тяжкие удары моему сердцу».
Анна Керн, «та самая» – мать Екатерины
Видимо, из-за болезни Екатерина Керн переехала к матери. Анна Петровна в своих воспоминаниях рассказывает, что весной 1840 года Михаил Иванович постоянно бывал у нее и именно тогда написал романс «Я помню чудное мгновенье» на стихи Пушкина. Поэт посвятил стихи матери, а композитор посвятил романс дочери. Стихотворение Пушкина отражает тогдашнее настроение поэта, и оно совпало с чувствами композитора. Очевидно, поэтому музыка настолько слилась с текстом, что когда мы читаем стихотворение Пушкина, в голове звучит музыка Глинки.
Между тем у Глинки и Екатерины Ермолаевны зрела мысль уехать вдвоем за границу. Во всяком случае, в том же письме к матери можно усмотреть намек на подобный план. «О дальнейших намерениях не скажу теперь ни слова. При первом свидании, милая и несравненная маменька, отворю вам сердце мое».
Композитор был необычайно близок с матерью. Евгения Андреевна являлась для сына непоколебимым авторитетом. Она жила его интересами, была в курсе всех творческих дел и, конечно, личной жизни. Глинка считался с ее мнением, горячо любил ее и уважал. Знала мать и об отношениях сына с Екатериной Керн. В письмах к дочери Марии Стунеевой Евгения Андреевна постоянно передает приветы Екатерине Ермолаевне.
Дальнейшие события развивались так: судя по письму Глинки к Ширкову, с которым композитор был особенно близок в те годы, Екатерина Керн забеременела. В августовском письме (1840) Глинка писал другу: «Тебе известно, что требовалась значительная сумма для освобождения ***». В те годы под словом «освобождение» подразумевался аборт. Вполне естественно, что беременность Екатерины Ермолаевны держалась в глубочайшей тайне. Тем более потому, что положение семьи Анны Петровны было щекотливым. На нее бросала тень связь с дальним родственником Александром Виноградским, от которого у Анны Керн был внебрачный сын (они смогли обвенчаться лишь после смерти генерала Керна)…
«Иван Сусанин» или «Жизнь за царя» – шедевр Михаила Глинки
…О рождении ребенка у Глинки и Екатерины Керн не могло быть и речи. Под предлогом якобы угрожающей ей чахотки Анна Петровна увезла дочь в Лубны на Украину «для перемены климата». Сохранились письма Глинки к Анне Петровне. В них имя возлюбленной композитора ни разу не упоминается, хотя письма посвящены именно ей: Михаил Иванович тревожится о ее здоровье, душевном состоянии и умоляет Анну Петровну Керн «беречь дорогое дитя».
Писал ли Глинка непосредственно Екатерине Ермолаевне или обращался к ней через ее мать – неизвестно. Е.Е. же писала ему постоянно. В цитированном выше письме Ширкову композитор далее рассказывает: «Матушка выслала эту сумму, но ее сердце высказалось в письме (противу ее воли, как из слога я мог заметить) столь сильно, что ясно мне стало, что ее согласие на мои планы (то есть отъезд с Екатериной Керн за границу. – Авт.) было вынуждено». И далее о Екатерине Ермолаевне: «Идеал мой разрушился – свойства, коих я долгое время и подозревать не мог, высказались неоднократно столь резко, что я благодарю Провидение за своевременное их открытие».
Что стоит за этими словами? Возможно, Е.Е. плохо переносила беременность, или вынужденный аборт тяжело повлиял на ее душевное состояние. А, может быть, измученная разлукой и неопределенностью своего положения, она жаловалась на его мать, упрекала композитора за слабохарактерность. Неизвестно. Мы знаем только реакцию Михаила Ивановича, который тогда же писал: «Такова судьба моя – нигде ни в чем нет отрады»…
Скорей всего, такое настроение Глинки было временным. В конце зимы 1841 года он писал матери: «Если бы я мог следовать велению сердца, я бы остался на лето в России, часть его провел бы с вами, ...другую часть уделил бы друзьям моим в Малороссии, с коими я в постоянной переписке. Это не должно огорчать вас, милая маменька, тем более что я теперь сам убежден в несообразности моего прежнего предположения и не скрываю того от других».
Людмила. Из оперы. Но никто не знает, с кого ее писал композитор…
Тогда же Глинка писал сестре Елизавете: «Если бы друг мой была одна, все бы шло хорошо, ибо я достаточно знаю свет, чтобы найти способ устроиться лучше, чем это может показаться, но у нее бесчисленная родня». Примерно так же Глинка писал Ширкову: «Мои чувства не изменились, но печальный опыт и холодный ум убили надежды – вижу теперь несообразность моих намерений: мы слишком связаны обстоятельствами – в особенности она – у нее родных без конца». Глинка имеет в виду в первую очередь отца Екатерины Ермолаевны. Когда в январе 1841 года генерал Керн умер, композитор писал Ширкову о смерти своего главного врага.
Сестре Лизе он признавался: «Матушка пишет, чтобы я умерял свои страсти. Разве ты не знаешь, что моя привязанность к ней (Екатерине Керн. – Авт.) составляет потребность сердца, а когда сердце удовлетворено, можно не опасаться страстей... В своей близости к лицу, которое его понимает, артист черпает новую силу». И матери: «Мое сердце не изменилось. Ваше письмо прошедшего году отравило мое блаженство (я не ропщу на это), угрызения совести при мысли покинуть вас возмутило мою душу... Письмо ее (Екатерины Керн. – Авт.) воскресило сердце». В этом же письме: «…Вы пожертвовали в трудный прошедший год 7000 для известной цели – если бы вы этого не сделали и она бы погибла – я бы не пережил ее».
И примечательное признание: «…Деток не боюсь, а желаю. Не могу видеть чужих без слез умиления». Эти слова свидетельствуют, что «освобождение» Екатерины Ермолаевны было совершено вопреки чувствам Глинки и, скорее всего, его возлюбленной…
…И все же, когда в 1842 году Екатерина Керн вернулась в Петербург и Глинка с ней часто виделся, он признается в «Записках»: «Уж не было прежней поэзии и прежнего увлечения». В его душе что-то безвозвратно разрушилось…
Бюст композитора с главным девизом его жизни…
…Необходимо напомнить, что немалую, а возможно и главную роль сыграл затянувшийся бракоразводный процесс. Он отравлял жизнь, мешал работе и давил на сознание Глинки, понимавшего: без получения права на развод его роман с Керн безнадежен. Ведь не случайно он писал, что осознал несообразность своих намерений и надежд. Так или иначе, но любовь композитора к Екатерине переродилась в чувство спокойной дружбы. Покидая в июне 1844 года Петербург (после отказа консистории в его ходатайстве о разводе он получил право выезда из города), Михаил Иванович в дорожной карете заехал к Екатерине Керн и простился с ней…
…А летом 1854 года по просьбе Е.Е. возвратил ей ее письма. Об этом сообщал их общей приятельнице Марии Степановне Кржисевич, попросив забрать письма: «Я уверен, что возвратя эти письма вы немало успокоите нашу приятельницу». (По свидетельству ее сына Юлия Михайловича Шокальского в 1905 году в письме Борису Львовичу Модзалевскому, его мать в конце жизни «страдая какой-то манией истребления» сожгла свою переписку с Глинкой)…
…Нет никакого сомнения, что Екатерина Керн продолжала любить композитора и, может быть, долго не теряла надежды соединиться с ним. Об этом свидетельствует ее альбом, сохранившийся в рукописном отделе Пушкинского дома. Этот альбом – своеобразный дневник. Он нисколько не похож на обычные в то время альбомы, владельцы которых собирали записи своих друзей и знакомых. Альбом Екатерины Керн совсем другого рода. В нем записаны любимые стихотворения рукой самой владельцы. Но эти выписки носят характер исповеди или дневника. В альбом переписаны стихи Пушкина, Лермонтова, особенно много стихотворений Алексея Кольцова, имеются и стихи других поэтов…
…К сожалению, по прошествии более 50 лет я не помню, какие именно стихотворения туда входили – моя работа, посвященная Глинке и Екатерине Керн, пропала. В ней был перечень всех стихотворений, записанных Екатериной в ее альбоме, а также отрывки из ряда других материалов из ее же фонда (точнее, фонда Анны Керн) в Пушкинском доме…
Могила Михаила Глинки
В фонде Стасовых в Пушкинском же доме хранится письмо к Стелову Василия Павловича Энгельгардта, друга Глинки, который собрал и сохранил все его рукописное наследие. Глинка был достаточно откровенен с молодым тогда Василием Павловичем и рассказал ему подробно о своих отношениях с Екатериной Керн (возможно, это совпало со временем, когда композитор возвратил ей ее письма, что и всколыхнуло память о пережитом).
…Академик Шокальский в письме к музыковеду Андрею Николаевичу Римскому-Корсакову (письмо относится к 20-м годам XX века) рассказал о матери: «Она скончалась в 86 лет и до последнего момента была ясна в мыслях и вспоминала Михаила Ивановича постоянно и всегда с глубоким горестным чувством. Очевидно, она его любила до конца своей жизни»…
…А жизнь Екатерину Ермолаевну не баловала. Ее дальнейшая судьба после разрыва с Глинкой известна из архивных материалов. Она долго отказывалась от замужества, несмотря на постоянные уговоры родных, опасающихся за судьбу стареющей бесприданницы. А все эти годы были претенденты на ее руку, привлеченные незаурядным умом и обаянием этой женщины. И только в возрасте 36-ти лет, очевидно, потеряв всякую надежду на возвращение к ней Глинки, Екатерина Ермолаевна вышла замуж за юриста Михаила Осиповича Шокальского. В 1856 году Екатерина Шокальская родила сына Юлия, а через девять лет после брака овдовела, оставшись почти без всяких средств с маленьким мальчиком на руках.
Екатерина Ермолаевна поставила перед собой цель – дать сыну образование, которое обеспечивало бы ему хорошую карьеру. Она сама подготовила мальчика к поступлению в Морской корпус. Так определилась его дальнейшая судьба. Юлий Шокальский стал известным путешественником, ученым-географом и получил звание академика. Все годы учения Юлия мать служила гувернанткой в богатых домах и таким образом обеспечила себе и сыну пусть скромную, но стабильную жизнь…
…Екатерина Ермолаевна до самой смерти в 1904 году жила в семье сына в квартире на Английском проспекте (на доме мемориальная доска, посвященная академику Юлию Шокальскому). Именно в этой квартире я бывала у его дочери, Зинаиды Юльевны, где впервые увидела портрет «дамы в зеленом»...
Академик Юлий Шокальский – сын Екатерины Керн
…О судьбе портрета бабушки Зинаида Юльевна рассказала следующее: только после смерти Екатерины Ермолаевны отец обнаружил его в кладовке; он отдал реставрировать сильно поцарапанный и помятый портрет одному из учеников Репина и затем повесил в своем кабинете. Там-то я и увидела впервые изображение той, кого любил Глинка…
Зинаида Шокальская разрешила мне сфотографировать портрет и опубликовать в «Летописи жизни и творчества Глинки». А в Тригорском портрет Екатерины Керн оказался потому, что там часто во время каникул гостили Юлий Шокальский с матерью (они были в родстве с Осиповыми).
…Напомню еще, что год смерти Екатерины Ермолаевны Шокальской-Керн – 1904-й – совпал со столетием со дня рождения Михаила Глинки. Вот так из отдельных, порой мелких, порой крупных деталей сложилась картина единственной любви великого композитора, сыгравшей значительную роль в его творческой биографии…
Но именно его «Иван Сусанин» («Жизнь за царя») и «Руслан и Людмила» определили пути развития русской оперы. А симфонические сочинения – две Испанские увертюры («Арагонская хота» и «Ночь в Мадриде»), «Вальс-фантазия» и «Камаринская» стали основой русской симфонической музыки. Недаром Чайковский сказал, что вся русская симфоническая музыка заложена в «Камаринской», как дуб в желуде!
Начало. Хочется отметить, какое значение работа над летописью жизни и творчества того или иного художника имеет для самого «летописца». Она не только дает возможность установить факты, но помогает проникнуть в самые глубины духовной жизни художника, увидеть его как бы изнутри, а, следовательно, понять многое. Благодаря этому возникает какая-то удивительная связь автора летописи с ее героем. Осмелюсь утверждать, что это происходит всегда. Постоянно происходило и со мной, когда я работала над летописями как тех композиторов, творчество которых особенно люблю, так и тех, к кому отношусь несколько прохладней.
Как-то я рассказала об этом покойной Анастасии Ляпуновой. Анастасия Сергеевна недоверчиво приняла мое признание. А через некоторое время, когда сама стала работать над летописью жизни и творчества Милия Балакирева (она много лет посвятила изучению творчества этого выдающегося композитора и публикациям его писем), напомнила наш давний разговор и призналась, что теперь и сама испытывает то же самое.
Необъяснимо, но это факт. И вот почему я говорю: моя глинкиана – это глинкиана «летописца».
Евгения Андреевна – мать Михаила Глинки. Ее он очень любил…
Вполне естественно, что композитор и ученый Борис Владимирович Асафьев, основатель российской музыковедческой школы, преклонялся перед Глинкой и в течение всей жизни много писал о нем. В 1940 году Асафьев предложил мне заняться сбором материалов для летописи жизни и творчества Глинки. Ученый не сомневался, что в архивах обнаружатся материалы, которые заполнят серьезные пробелы в биографии композитора и дадут возможность понять и разъяснить многое, до сих пор неясное. «Ищите непредвзято, без заранее заданной концепции. Материалы сами ее подскажут», – говорил мне Асафьев.
Прогноз его оказался безошибочным. Разумеется, в пределах журнальной статьи невозможно перечислить все находки. Я остановлюсь лишь на некоторых.
«Бракоразводное дело Глинки». Находки начались в Центральном государственном историческом архиве (ЦГИА). Хранилище это размещается в знаменитых петербургских зданиях Сената и Синода, а читальный зал в примыкающем на Невской набережной особняке Ивана Лаваля. Того самого, с которым у нас с детства связаны воспоминания о поэме Некрасова «Русские женщины» (горестное расставание графа Лаваля с дочерью Екатериной Ивановной Трубецкой, уезжавшей в Сибирь вслед за мужем-декабристом).
Особняк Лавалей напоминает, конечно, и об Александре Пушкине, бывавшем там. Для автора «Летописи Глинки» эти ассоциации имели особое значение, потому что объект моего исследования – Глинка был хорошо знаком и с Пушкиным, и с некоторыми декабристами.
С Александром Пушкиным…
Однако все ассоциации ушли на второй план, когда я погрузилась в документы бракоразводного процесса Глинки. Вместо старинного интерьера и изящной росписи плафонов на меня глянуло мерзкое лицо судебного произвола. И явственней стала трагедия художника, замученного бюрократической проволочкой и сознанием своего бессилия.
Несколько слов надо сказать о генезисе этого беспрецедентного дела. Женившись в 1835 году во время вдохновенной работы над оперой «Иван Сусанин», Глинка очень скоро понял сколь легкомысленным и неудачным был его выбор. Увлекшись хорошенькой девушкой, он не разобрался в ее характере. Мария Петровна оказалась невежественной и пустой личностью. Кроме нарядов и красивого «выезда» (то есть собственного экипажа) ее ничто не интересовало. Ей были чужды интересы мужа, его пристрастие к музыке, его творчество. Она одолевала Глинку капризами и непомерными требованиями. В 1839 году узнав, что Мария Петровна изменяет ему, он переехал к приятелю, известив жену, что более к ней не вернется. А весной 1841 года выяснилось, что Мария Петровна, не разведясь с Глинкой, обвенчалась с корнетом Николаем Васильчиковым, племянником министра двора. Бракосочетание совершил пьяница-священник в одной из захолустных церквей Петербургской губернии (разумеется, за взятку). Узнав об этом, Глинка немедленно подал прошение в Духовную консисторию о разводе (развод допускался лишь в случае измены одного из супругов, и композитор воспользовался этим правом).
Естественно, что, работая над «Летописью Глинки», я решила найти его бракоразводное дело, понимая, что обнаружу в нем ряд неизвестных и существенных для книги деталей. Но то, что раскрыли документы, превзошло все ожидания…
…Напомню, что это было время, когда композитор создавал свою вторую оперу – «Руслан и Людмила». Работа уже шла к концу. И, естественно, требовала спокойной обстановки. Глинка не сомневался, что развод его с женой будет оформлен быстро и, во всяком случае, без каких-либо осложнений. Ведь дело было ясное.
Михаил Глинка в молодости
Но дядя Васильчикова – министр двора – благодаря связям и подкупу добился того, что делу придали неожиданный оборот. Священник, сначала отрицавший, что совершил обряд венчания, затем вынужден был признать правду, поскольку в церкви хранилась метрическая книга, где стояла запись о бракосочетании девицы Марии Петровны с холостым Васильчиковым. Но, признавшись, тут же заявил, что был пьян, болен «солитером»(?!) и, самое главное, подкуплен Глинкой, заинтересованном в подобном развитии событий. Что касается остальных участников этого дела, то Васильчиков ссылался на свою неосведомленность, а Мария Петровна вообще все категорически отрицала, утверждая, что священник просто служил молебен.
«Вся консистория подкуплена», – жаловался Глинка в письме к другу. Затем консистория вынесла «определение», гласившее, что действительность брака Марии Глинки с Васильчиковым «не доказана»…
…То, что здесь изложено в нескольких словах, длилось почти год. Причем с Глинки была взята подписка о невыезде из Петербурга и отказано в услугах адвоката. При этом Марии Петровне разрешили и то, и другое. Она ни разу не явилась на «судоговорение», в то время как Глинка не пропустил ни одного вызова. В «деле» сохранились все его явки. Постоянная нервотрепка и бесполезная трата времени выбивали композитора из колеи, мешали ему работать.
Окончательное решение консистории было следующим: Николая Васильчикова считать невиновным в незаконном бракосочетании с Марией Глинкой и передать дело на рассмотрение гражданского суда в связи с тем, что, ухаживая за женой композитора, он «в семействе г. Глинки бросил раздор, вывел жену из повиновения мужу… и довел г. Глинку до крайности просить у правительства развода».
Михаил Глинка в период работы над оперой «Руслан и Людмила»
Но на этом дело не кончилось. Шли уже репетиции «Руслана и Людмилы» в театре, а Глинку все еще таскали в консисторию. Так, за три дня до премьеры композитор провел там несколько часов за чтением «экстракта» бракоразводного процесса и должен был подписать каждую страницу разбухшего тома…
Итак, на первом этапе Глинка потерпел поражение. Лишь в конце июня 1843 года у него была принята в Синод апелляция о пересмотре решения консистории. А 2 июля в Синоде начато «Дело по просьбе коллежского асессора Михаила Глинки о расторжении брака его с женой Марьею Петровой, по ее прелюбодеянии». Но только в феврале 1844 года Синод снял с композитора запрет на выезд из столицы. И в июне Глинка уехал сначала в деревню к матери, затем за границу. Лишь в 1847 году он узнал, что просьба его удовлетворена, и брак с Марией Петровной расторгнут.
Бракоразводное дело длилось шесть лет. Увы, окончательное решение Синода пришло слишком поздно. После всех терзаний Глинка потерял малейшее желание связывать свою судьбу с женщиной. Так была убита и его большая и единственная любовь, о которой пойдет речь ниже…
Дама в зеленом. Весной 1974 года я в последний раз побывала в Пушкинском заповеднике. Тогда впервые увидела восстановленный дом Осиповых в Тригорском (в прежние мои приезды дома не существовало, был лишь его фундамент).
И вот в гостиной, налево от входа, я обратила внимание на хорошо знакомый мне портрет молодой женщины. «Это портрет неизвестной, у нас она названа «Дамой в зеленом», – пояснила экскурсовод. «Простите, – перебила я, – почему неизвестной? Это дочь Анны Петровны Керн, Екатерина Ермолаевна, мать академика Юлия Михайловича Шокальского, знаменитого географа. Несколько лет назад этот портрет висел в кабинете Зинаиды Юльевны Шокальской, дочери академика». «А ведь мы действительно получили его по завещанию Зинаиды Юльевны Шокальской», – ответила экскурсовод…
Тот самый портрет Екатерины Керн
…Хочу подчеркнуть, что работа над летописью жизни и творчества порой напоминает составление картинок из разных фрагментов, иногда, на первый взгляд, незначительных…
…История взаимоотношений Глинки и Екатерины Керн, сведения о ее дальнейшей судьбе – не исключение. Некоторые существенные подробности находим в письмах Глинки к его другу, Валериану Ширкову, а также к матери Евгении Андреевне, сестре Елизавете Ивановне и к матери Екатерины Керн Анне Петровне. Кое-какие сведения обнаруживаются и в воспоминаниях о Глинке его друзей. В «Записках» же композитор поведал о своем романе с Е.К. (ни разу не раскрывая ее полного имени) весьма сдержанно.
Не буду утомлять внимание читателей многочисленными ссылками на все источники, за исключением важнейших – прежде всего, свидетельств самого композитора.
Итак, слово Глинке: рассказывая о все ухудшающихся отношениях с женой, Михаил Иванович вспоминает, что часто навещал свою старшую сестру Марию Ивановну, где приятно проводил время, отдыхая от семейных скандалов. Мария Ивановна и ее муж Дмитрий Степанович Стунеев жили в то время в Смольном институте благородных девиц, занимая казенную квартиру. Стунеев служил в Смольном в должности, которую мы теперь назвали бы завхозом.
Общительная Мария Ивановна подружилась со многими воспитательницами и классными дамами Смольного института, у нее часто собирались приятельницы, музицировали, танцевали. Глинка постоянно аккомпанировал танцам и пению.
И вот однажды – Михаил Иванович хорошо запомнил, что это произошло на третий день Пасхи 1839 года – он отправился в Смольный и по дороге почувствовал непонятное «нервное раздражение» и не смог сдержать его. Приехав к сестре, он ходил взад и вперед по комнатам: «Там увидел я впервые Е.К. Она была нехороша, даже нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице».
Руслан и Людмила. Сцена из знаменитой оперы
Здесь я прерву рассказ Глинки, поскольку следует пояснить, что Екатерина Ермолаевна (родилась в 1818 году) – дочь генерала Ермолая Керна с юных лет была жертвой раздора родителей. Ее мать Анна Петровна бросила мужа (за которого ее выдали против воли). Воспитанием детей ни она, ни отец не занимались. Крестница Александра I, Екатерина Ермолаевна была принята в институт благородных девиц. В 1836 году она окончила институт и в течение трех лет жила со стариком-отцом, в то время комендантом Смоленска. Видимо, не очень сладко жилось ей у отца – Екатерина Ермолаевна мечтала о самостоятельности и независимости. Окончив Смольный с отличием, она с легкостью была принята туда на должность классной дамы. (Именно тогда Стунеев стал завхозом Смольного). Во время встречи с Глинкой ей шел 22-й год. За плечами у девушки была нелегкая жизнь. Не удивительно, что она показалась ему печальной.
Продолжаю рассказ композитора: «…Мой взор невольно остановился на ней: ее ясные выразительные глаза, необычайно стройный стан… и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе, все более и более меня привлекали… Я нашел способ побеседовать с этой милой девицей... Чрезвычайно ловко высказал тогдашние мои чувства... Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Е.К., и свидания с нею становились отраднее».
Далее Глинка поясняет: «Все в жизни контрапункт, т.е. противуположность... Мне гадко было у себя дома, зато сколько жизни и наслаждения с другой стороны: пламенные поэтические чувства к Е.К., которые она вполне понимала и разделяла…».
Тяготившая его служба в Капелле, семейные неприятности, роман с Керн не давали возможности сосредоточиться на создании оперы «Руслан и Людмила», начатой еще в конце 1837 года.
Глинка перечисляет ряд небольших произведений, сочиненных в 1839 году. Среди них романс «Если встречусь с тобой», слова которого «Е.К. выбрала из сочинений Кольцова и переписала для меня... Для нее же написал Valse-Fantaisie» (хотя напечатанные экземпляры и посвящены Стунееву, в доме которого Глинка познакомился с Керн). Речь идет о первоначальной фортепианной версии знаменитого вальса-фантазии, известного всем в оркестровой редакции. Это одно из поражающих своей проникновенной красотой созданий Глинки. В конце 1839 года Глинка, узнав о неверности жены, оставил ее. Отношения его с Екатериной Керн продолжали развиваться. В начале зимы того же года Екатерина Ермолаевна тяжело заболела, опасались за ее жизнь. К счастью, болезнь Е.Е. оказалась не смертельной. В письме к матери Глинка жаловался: «Нынешний год был для меня самым горестным и трудным в моей жизни. Судьба не перестает наносить тяжкие удары моему сердцу».
Анна Керн, «та самая» – мать Екатерины
Видимо, из-за болезни Екатерина Керн переехала к матери. Анна Петровна в своих воспоминаниях рассказывает, что весной 1840 года Михаил Иванович постоянно бывал у нее и именно тогда написал романс «Я помню чудное мгновенье» на стихи Пушкина. Поэт посвятил стихи матери, а композитор посвятил романс дочери. Стихотворение Пушкина отражает тогдашнее настроение поэта, и оно совпало с чувствами композитора. Очевидно, поэтому музыка настолько слилась с текстом, что когда мы читаем стихотворение Пушкина, в голове звучит музыка Глинки.
Между тем у Глинки и Екатерины Ермолаевны зрела мысль уехать вдвоем за границу. Во всяком случае, в том же письме к матери можно усмотреть намек на подобный план. «О дальнейших намерениях не скажу теперь ни слова. При первом свидании, милая и несравненная маменька, отворю вам сердце мое».
Композитор был необычайно близок с матерью. Евгения Андреевна являлась для сына непоколебимым авторитетом. Она жила его интересами, была в курсе всех творческих дел и, конечно, личной жизни. Глинка считался с ее мнением, горячо любил ее и уважал. Знала мать и об отношениях сына с Екатериной Керн. В письмах к дочери Марии Стунеевой Евгения Андреевна постоянно передает приветы Екатерине Ермолаевне.
Дальнейшие события развивались так: судя по письму Глинки к Ширкову, с которым композитор был особенно близок в те годы, Екатерина Керн забеременела. В августовском письме (1840) Глинка писал другу: «Тебе известно, что требовалась значительная сумма для освобождения ***». В те годы под словом «освобождение» подразумевался аборт. Вполне естественно, что беременность Екатерины Ермолаевны держалась в глубочайшей тайне. Тем более потому, что положение семьи Анны Петровны было щекотливым. На нее бросала тень связь с дальним родственником Александром Виноградским, от которого у Анны Керн был внебрачный сын (они смогли обвенчаться лишь после смерти генерала Керна)…
«Иван Сусанин» или «Жизнь за царя» – шедевр Михаила Глинки
…О рождении ребенка у Глинки и Екатерины Керн не могло быть и речи. Под предлогом якобы угрожающей ей чахотки Анна Петровна увезла дочь в Лубны на Украину «для перемены климата». Сохранились письма Глинки к Анне Петровне. В них имя возлюбленной композитора ни разу не упоминается, хотя письма посвящены именно ей: Михаил Иванович тревожится о ее здоровье, душевном состоянии и умоляет Анну Петровну Керн «беречь дорогое дитя».
Писал ли Глинка непосредственно Екатерине Ермолаевне или обращался к ней через ее мать – неизвестно. Е.Е. же писала ему постоянно. В цитированном выше письме Ширкову композитор далее рассказывает: «Матушка выслала эту сумму, но ее сердце высказалось в письме (противу ее воли, как из слога я мог заметить) столь сильно, что ясно мне стало, что ее согласие на мои планы (то есть отъезд с Екатериной Керн за границу. – Авт.) было вынуждено». И далее о Екатерине Ермолаевне: «Идеал мой разрушился – свойства, коих я долгое время и подозревать не мог, высказались неоднократно столь резко, что я благодарю Провидение за своевременное их открытие».
Что стоит за этими словами? Возможно, Е.Е. плохо переносила беременность, или вынужденный аборт тяжело повлиял на ее душевное состояние. А, может быть, измученная разлукой и неопределенностью своего положения, она жаловалась на его мать, упрекала композитора за слабохарактерность. Неизвестно. Мы знаем только реакцию Михаила Ивановича, который тогда же писал: «Такова судьба моя – нигде ни в чем нет отрады»…
Скорей всего, такое настроение Глинки было временным. В конце зимы 1841 года он писал матери: «Если бы я мог следовать велению сердца, я бы остался на лето в России, часть его провел бы с вами, ...другую часть уделил бы друзьям моим в Малороссии, с коими я в постоянной переписке. Это не должно огорчать вас, милая маменька, тем более что я теперь сам убежден в несообразности моего прежнего предположения и не скрываю того от других».
Людмила. Из оперы. Но никто не знает, с кого ее писал композитор…
Тогда же Глинка писал сестре Елизавете: «Если бы друг мой была одна, все бы шло хорошо, ибо я достаточно знаю свет, чтобы найти способ устроиться лучше, чем это может показаться, но у нее бесчисленная родня». Примерно так же Глинка писал Ширкову: «Мои чувства не изменились, но печальный опыт и холодный ум убили надежды – вижу теперь несообразность моих намерений: мы слишком связаны обстоятельствами – в особенности она – у нее родных без конца». Глинка имеет в виду в первую очередь отца Екатерины Ермолаевны. Когда в январе 1841 года генерал Керн умер, композитор писал Ширкову о смерти своего главного врага.
Сестре Лизе он признавался: «Матушка пишет, чтобы я умерял свои страсти. Разве ты не знаешь, что моя привязанность к ней (Екатерине Керн. – Авт.) составляет потребность сердца, а когда сердце удовлетворено, можно не опасаться страстей... В своей близости к лицу, которое его понимает, артист черпает новую силу». И матери: «Мое сердце не изменилось. Ваше письмо прошедшего году отравило мое блаженство (я не ропщу на это), угрызения совести при мысли покинуть вас возмутило мою душу... Письмо ее (Екатерины Керн. – Авт.) воскресило сердце». В этом же письме: «…Вы пожертвовали в трудный прошедший год 7000 для известной цели – если бы вы этого не сделали и она бы погибла – я бы не пережил ее».
И примечательное признание: «…Деток не боюсь, а желаю. Не могу видеть чужих без слез умиления». Эти слова свидетельствуют, что «освобождение» Екатерины Ермолаевны было совершено вопреки чувствам Глинки и, скорее всего, его возлюбленной…
…И все же, когда в 1842 году Екатерина Керн вернулась в Петербург и Глинка с ней часто виделся, он признается в «Записках»: «Уж не было прежней поэзии и прежнего увлечения». В его душе что-то безвозвратно разрушилось…
Бюст композитора с главным девизом его жизни…
…Необходимо напомнить, что немалую, а возможно и главную роль сыграл затянувшийся бракоразводный процесс. Он отравлял жизнь, мешал работе и давил на сознание Глинки, понимавшего: без получения права на развод его роман с Керн безнадежен. Ведь не случайно он писал, что осознал несообразность своих намерений и надежд. Так или иначе, но любовь композитора к Екатерине переродилась в чувство спокойной дружбы. Покидая в июне 1844 года Петербург (после отказа консистории в его ходатайстве о разводе он получил право выезда из города), Михаил Иванович в дорожной карете заехал к Екатерине Керн и простился с ней…
…А летом 1854 года по просьбе Е.Е. возвратил ей ее письма. Об этом сообщал их общей приятельнице Марии Степановне Кржисевич, попросив забрать письма: «Я уверен, что возвратя эти письма вы немало успокоите нашу приятельницу». (По свидетельству ее сына Юлия Михайловича Шокальского в 1905 году в письме Борису Львовичу Модзалевскому, его мать в конце жизни «страдая какой-то манией истребления» сожгла свою переписку с Глинкой)…
…Нет никакого сомнения, что Екатерина Керн продолжала любить композитора и, может быть, долго не теряла надежды соединиться с ним. Об этом свидетельствует ее альбом, сохранившийся в рукописном отделе Пушкинского дома. Этот альбом – своеобразный дневник. Он нисколько не похож на обычные в то время альбомы, владельцы которых собирали записи своих друзей и знакомых. Альбом Екатерины Керн совсем другого рода. В нем записаны любимые стихотворения рукой самой владельцы. Но эти выписки носят характер исповеди или дневника. В альбом переписаны стихи Пушкина, Лермонтова, особенно много стихотворений Алексея Кольцова, имеются и стихи других поэтов…
…К сожалению, по прошествии более 50 лет я не помню, какие именно стихотворения туда входили – моя работа, посвященная Глинке и Екатерине Керн, пропала. В ней был перечень всех стихотворений, записанных Екатериной в ее альбоме, а также отрывки из ряда других материалов из ее же фонда (точнее, фонда Анны Керн) в Пушкинском доме…
Могила Михаила Глинки
В фонде Стасовых в Пушкинском же доме хранится письмо к Стелову Василия Павловича Энгельгардта, друга Глинки, который собрал и сохранил все его рукописное наследие. Глинка был достаточно откровенен с молодым тогда Василием Павловичем и рассказал ему подробно о своих отношениях с Екатериной Керн (возможно, это совпало со временем, когда композитор возвратил ей ее письма, что и всколыхнуло память о пережитом).
…Академик Шокальский в письме к музыковеду Андрею Николаевичу Римскому-Корсакову (письмо относится к 20-м годам XX века) рассказал о матери: «Она скончалась в 86 лет и до последнего момента была ясна в мыслях и вспоминала Михаила Ивановича постоянно и всегда с глубоким горестным чувством. Очевидно, она его любила до конца своей жизни»…
…А жизнь Екатерину Ермолаевну не баловала. Ее дальнейшая судьба после разрыва с Глинкой известна из архивных материалов. Она долго отказывалась от замужества, несмотря на постоянные уговоры родных, опасающихся за судьбу стареющей бесприданницы. А все эти годы были претенденты на ее руку, привлеченные незаурядным умом и обаянием этой женщины. И только в возрасте 36-ти лет, очевидно, потеряв всякую надежду на возвращение к ней Глинки, Екатерина Ермолаевна вышла замуж за юриста Михаила Осиповича Шокальского. В 1856 году Екатерина Шокальская родила сына Юлия, а через девять лет после брака овдовела, оставшись почти без всяких средств с маленьким мальчиком на руках.
Екатерина Ермолаевна поставила перед собой цель – дать сыну образование, которое обеспечивало бы ему хорошую карьеру. Она сама подготовила мальчика к поступлению в Морской корпус. Так определилась его дальнейшая судьба. Юлий Шокальский стал известным путешественником, ученым-географом и получил звание академика. Все годы учения Юлия мать служила гувернанткой в богатых домах и таким образом обеспечила себе и сыну пусть скромную, но стабильную жизнь…
…Екатерина Ермолаевна до самой смерти в 1904 году жила в семье сына в квартире на Английском проспекте (на доме мемориальная доска, посвященная академику Юлию Шокальскому). Именно в этой квартире я бывала у его дочери, Зинаиды Юльевны, где впервые увидела портрет «дамы в зеленом»...
Академик Юлий Шокальский – сын Екатерины Керн
…О судьбе портрета бабушки Зинаида Юльевна рассказала следующее: только после смерти Екатерины Ермолаевны отец обнаружил его в кладовке; он отдал реставрировать сильно поцарапанный и помятый портрет одному из учеников Репина и затем повесил в своем кабинете. Там-то я и увидела впервые изображение той, кого любил Глинка…
Зинаида Шокальская разрешила мне сфотографировать портрет и опубликовать в «Летописи жизни и творчества Глинки». А в Тригорском портрет Екатерины Керн оказался потому, что там часто во время каникул гостили Юлий Шокальский с матерью (они были в родстве с Осиповыми).
…Напомню еще, что год смерти Екатерины Ермолаевны Шокальской-Керн – 1904-й – совпал со столетием со дня рождения Михаила Глинки. Вот так из отдельных, порой мелких, порой крупных деталей сложилась картина единственной любви великого композитора, сыгравшей значительную роль в его творческой биографии…
Версия для печати
Загрузка...