Практически каждая фальшивка носила некую идеологическую нагрузку и должна была стать важным моментом в деле подтверждения тех или иных политических претензий историческими аргументами. Наиболее известными фальшивками стали «Краледворская рукопись», мастерски изготовленная Вацлавом Ганкой в самом начале XIX века (эта рукопись привела к чешскому национальному возрождению) и, как ни странно, «Слово о полку Игореве».

Относительно «Слова» до сих пор ведутся жаркие дебаты. В детстве, во время учебы в школе, я увлекся «Словом о полку Игореве», прочитал сам текст (в 1981 году был выпущен вариант поэмы, максимально подогнанный «под старину», «под оригинал» – старославянским уставом, с титлами и прочими атрибутами средневекового теста), множество переводов, специальную литературу, посвященную «Слову». Участвовал в нескольких конкурсах на лучшего знатока «Слова о полку Игореве» – призы и награды до сих пор пылятся на полке в доме моего отца. Наконец, в 1986 году стал лауреатом престижного литературного конкурса – за собственный поэтический перевод «Слова о полку Игореве»… Парадокс: чем больше я вчитывался в «Слово», чем больше пытался сопоставить его с другими произведениями, написанными в то же время, тем больше убеждался, что передо мной поэма, написанная в значительно более позднее время.

Естественно, в подлинности «Слова о полку Игореве» начали сомневаться еще двести лет тому назад. Знатоки древности не восприняли заявления графа Мусина-Пушкина о том, что он нашел настоящую повесть о походе второстепенного новгород-северского князя (из младшей черниговской линии) Игоря Святославовича на половцев. И этому было много причин. Но все по порядку…

Во второй половине XVIII века в Санкт-Петербурге обитал представитель древнего дворянского рода Пушкиных, Алексей Иванович Мусин-Пушкин. Сын лейб-гвардии капитана, он и сам первоначально пытался сделать военную карьеру и был примечен графом Григорием Орловым – фаворитом Екатерины Великой. На протяжении длительного времени Мусин-Пушкин служил адъютантом Орлова, питавшего страсть к древним артефактам и увлекавшегося коллекционированием предметов старины. В 1772 году Орлов попал в опалу, и Мусин-Пушкин ушел в отставку. В том же году он совершил путешествие по Европе, где посетил центры, известные продуцированием фальшивых документов – Дерпт, Кенигсберг и пр. Побывал он также во Франции (Франция времен Людовика XVI – особая тема), Голландии, Италии. Вернувшись, начал массово скупать манускрипты. Очень скоро коллекция Мусина-Пушкина стала одной из наиболее известных в России – здесь хранились собственноручные записки Петра Великого, летопись патриарха Никона с собственноручными его правками, пергаментный манускрипт, известный позже как Лаврентьевская летопись (обратите внимание – наиболее полный отчет о походе Игоря на половцев был описан именно в Лаврентьевской летописи). Мусин-Пушкин стал членом Академии наук. В 1897 году получил от императора Павла Петровича титул графа и поселился в Москве, куда перевез и всю библиотеку.

Приблизительно в 1780-х годах в доме Мусина-Пушкина поселился чешский исследователь древностей Йозеф Добровский. Он владел множеством славянских языков, был знатоком древней истории, читал и писал на старославянском. Один небольшой штрих: Добровский был учителем упомянутого выше Вацлава Ганки, автора «Краледворской рукописи». Более того, Добровский своим авторитетом освятил «подлинность» рукописи. Но сейчас речь о другом эпизоде.

Чем был характерен конец XVIII века? Это было время успешного продвижения российских интересов в Северное Причерноморье. Крымское Ханство было присоединено к России. Турцию потеснили на море, и Екатерина вынашивала планы отвоевания у турок Константинополя. Плюс ко всему в воздухе начали витать идеи об объединении всех славян в единое государство под единым скипетром. Объединение и экспансия – вот два лозунга того времени. Под эти лозунги была необходима идеологическая основа. Мусин-Пушкин, будучи патриотом, решил стать идеологом объединения и экспансии.

В 1792 году граф принял участие в финансировании экспедиции премьер-майора Розенберга (прапрадеда известного идеолога нацизма) в Крым, где тот неподалеку от Керчи «нашел» камень с надписью «В лето 6576 индикта 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмуторокана до Кърчева 10000 и 4000 сяжен». То есть, надпись датировалась 1068 годом (год первого появления половцев в южных степях). Мусин-Пушкин тут же доложил о камне императрице, издал научное исследование, посвященное камню, а также заключил: «Княжению Тьмутараканскому надобно быть в той же стороне, около Азовского моря, а при том в смежности с владениями Греческими, и отнюдь не далее от Корсуни (Херсонеса), как на восемь дней езды». Правда, более поздние археологи неоднократно ставили под сомнение и достоверность самого камня (находящегося ныне в коллекции Эрмитажа), и существования Тмутаракани на Таманском полуострове.

Вскоре после находки камня Мусин-Пушкин заявил о том, что в его руки попала рукописная героическая поэма о походе Игоря Святославовича на половцев. В этой поэме несколько раз упоминается Тмутаракань и тмутараканьский камень. Поэма увидела свет в печатном варианте в 1800 году – но слегка не вовремя. Международная ситуация немного изменилась – Россия переключилась из проблемы продвижения своих интересов в Малой Азии на проблему подготовки войны с Наполеоном. Но все же некий фурор находка произвела.

Мусин-Пушкин заявил, что приобрел в Спасо-Ярославском монастыре, у архимандрита Иоиля Быковского рукописную поэму, хранившуюся в архиве монастыря под номером 323. Более тщательные исследования монастырских книг показали, что никакой рукописной поэмы под номером 323 в монастыре никогда не было. Позже высказывалось мнение, что Мусин-Пушкин специально запутывал следы, ибо понимал, что, покупая рукопись, совершал незаконное действие. Но этот аргумент не действует – у исследователя был документ, предписывающий возможность изъятия из любой библиотеки любой рукописи. Граф снял несколько копий с «оригинала», который не показал никому, кроме Добровского и Бантынша-Каменского. Во время оккупации Москвы французами в 1812 году «Слово» сгорело – но при этом есть данные, что множество других рукописей Мусин-Пушкин успел вывезти из Первопрестольной – на 32 подводах, вместе с серебром, золотом, картинами и библиотекой. Почему он забрал Лаврентьевскую летопись, но не забрал «Слово о полку Игореве»?

Как бы там ни было, уже в 1812 году М. Каченовский обвинил Мусина-Пушкина в фальсификации «Слова», считая, что эту подделку мастерски сотворил Бантыш-Каменский. Тут же в защиту подлинности поэмы выступил ряд авторитетов в области истории, а также восходящая звезда русской поэзии Александр Пушкин – дальний родственник графа Мусина-Пушкина. Аргументация их была следующая: в России нет ни одного человека, который бы настолько мастерски владел пером и настолько хорошо знал бы древнерусский язык.

Начались упорные поиски возможного автора «Слова». Специфика текста такова, что автор обязательно должен был быть очевидцем всего процесса: подготовка к битве, сама битва, пленение князя, бегство, приезд в Киев. Более того, он должен быть знаком со всеми князьями Древней Руси, жившими между 1185 годом (дата похода на половцев) и 1187 годом (год смерти Ярослава Осмомысла). Отсюда и версии: «Слово» написано самим князем Игорем, его боярином Петром Бориславичем либо же половцем Овлуром, который помог князю бежать из плена.

Но есть несколько слабо связующихся между собой моментов. Например, многоплановость построения повествования и полисюжетность, не характерные для средневековья. Средневековое повествование предвидело четкую логику, последовательность повествования, логично перетекающего из одного момента сюжета в другой. Повесть, представленная Мусиным-Пушкиным, более соответствовала введенному писателями-романтиками принципу перехода от одной сюжетной линии к другой – как в романах Вальтера Скотта. В «Слове» мы тоже встречаем отход от основной канвы повествования и переход то в палаты князя Святослава Киевского, который «мутен сон виде», то на Путивльское забороло – к Ярославне.

Для средневековья не характерно восприятие действительности сквозь призму территориального патриотизма – это более поздняя ментальность. Люди ощущали себя не столько жителями того или иного княжества (границы менялись довольно часто), а родство ощущали не по принципу языковой или кровной породненности (локальные войны были нормальным явлением – в них сходились носители одного и того же языка, одной и той же культуры), сколько подданными того или иного князя. Подданный новгород-северского князя не мог испытывать положительных эмоций по поводу других князей – они заведомо были врагами его сюзерена, а значит, и его личными. Кроме всего прочего, специфика Новгород-северского княжества была такова, что хан Кончак был для Игоря более близким человеком, чем киевский князь Святослав. Все-таки Игорь был родственником половецкого хана и за два года перед своим походом выступал вместе с половецкими отрядами против киевского князя. А поход на половецкую землю был вполне нормальным для средневековья актом – попыткой слегка поживиться за счет владений своего родственника.

Вы представляете себе масштабы человеческих потерь в средневековых конфликтах? Они были несущественны. В знаменитом Ледовом побоище на Чудском озере (1242 год), живописно представленном в нашем кинематографе и в исторических документах, юный Александр Невский одержал победу, убив 12 рыцарей (учитывая тех, которые провалились под лед) и пленив 60 (за них потом получили выкуп). Это – пример грандиозной битвы. В битве под Дорогочином Даниил Галицкий перебил около пяти десятков тевтонских рыцарей и около сотни взял в плен – Тевтонский орден после этого считался разгромленным наголову. Поскольку поход Игоря на половцев был локальным конфликтом, о котором существует лишь эпизодическое упоминание в летописи, вряд ли он мог восприниматься как катастрофа и вряд ли мог подвигнуть русских князей объединяться перед лицом опасности, надвигающейся со стороны половецкой степи.

Множество слов в «Слове» этимологически восходят к более поздним временам. Например, автор «Слова» говорит о Ярославе Осмомысле, что тот «стреляет салтана». Непонятно только, какого салтана. Иконийские турки этот титул в ту пору не употребляли, кроме того, фактором мировой политики, ощутимым и для Руси, они станут не ранее, чем через сто лет. Предположения, что автор имел в виду «с алтана» – то есть со сторожевой башни (от которой происходит и нынешнее слово «альтанка») – тоже неуместно: алтаны в итальянских крепостях появляются лишь в XIV веке. Кроме того, Ярослав Осмомысл, к которому обращается автор как к наиболее авторитетному из князей, на самом деле был лишь заложником «боярской мафии», которая решала все вопросы в княжестве, вплоть до того, на ком князь должен жениться и с кем может спать (любовницу князя Настю Чагрову бояре сожгли, а князя держали под домашним арестом). Современники не могли не знать этого факта – посему вряд ли имело смысл патетическое обращение к Осмомыслу.

Можно приводить множество других примеров. Так, исследователи заметили, что в «Слове» существует множество моментов, связанных с библейскими сюжетами. Это было бы нормальным, но в некоторых местах используются элементы, прямо указывающие на то, что автор был знаком с католическим переводом и терминами, используемыми в католическом мире. Это, к примеру, касается «дебрьскисани» – «дебри Киссана».

В 1890 году французский исследователь Луи Леже предположил, что «Слово» это подделка, созданная не ранее XVI века – на основе «Задонщины» (рукопись которой тоже в свое время была приобретена Мусиным-Пушкиным). В 1940 году сильнейший удар по престижу «Слова» нанес другой французский историк – С. Мезон. Для борьбы с «мезонщиной» в СССР была спешно мобилизована группа историков во главе с академиком Дмитрием Лихачевым, издавших в 1962 году сборник «Слово о полку Игореве» – памятник культуры XII века». Но в 1963 году с докладом о фальсифицировании «Слова» выступил один из наиболее видных советских историков – Александр Зимин. Этот ярчайший исследователь средневековой истории (баллотировавшийся в возрасте 42 лет в члены-корреспонденты АН СССР) вызвал настоящий шок своими аргументами – идеологический отдел ЦК КПСС не просто запретил публиковать исследование Зимина: доклад до сих пор не опубликован!

Наконец, в 2001 году во время славистической конференции в Варшаве один из наиболее выдающихся славистов, профессор Гарвардского университета Эдвард Кинан (доказавший в 1969 году фальсифицирование ярлыка хана Ахмата Ивану III, а в 1971 году объявивший поддельной переписку Ивана Грозного с Андреем Курбским) заявил, что ему известно имя фальсификатора «Слова о полку Игореве». По его мнению, этим автором являлся Йозеф Добровский. Тот самый отец Добровский, который жил в доме Мусина-Пушкина и был одним из первых исследователей «Слова». Тот самый Добровский, ученики которого Йозеф Линда и Вацлав Ганка активно занимались интеллектуальными подделками в Чехии в начале XIX века.

Пока что теорию Кинана (кстати, достаточно растиражированную) аргументировано не опроверг ни один историк. Контраргументы сводятся к тому, что «этого не может быть, так как этого не может быть никогда». Вместо научной дискуссии снова получается сплошная пропаганда.

Стали ли более ущербными чехи, признав, что в основе их национального возрождения лежала откровенная фальшивка? Отнюдь нет! Почему же мы боимся признаться в том, что в основе нашей культурной традиции тоже оказались откровенные фальшивки – «Слово о полку Игореве» и «Велесова книга»? Да еще столь странным образом «утерянные»? Хотя… Вера – слепа. Верят же мормоны в то, что ангел дал Джозефу Смиту на время – чтобы переписать – Книгу Мормона и затем забрал ее обратно.