Ветхозаветный ритм Матвея Вайсберга
К деструкции самой по себе, по–моему, можно относиться только негативно.— К деструкции самой по себе, по–моему, можно относиться только негативно. Конечно, есть ее разновидности, когда из неких элементов потом возникает что–то новое. А постмодернистская деструкция мне представляется, извините за тавтологию, абсолютно деструктивной.
Что касается «арьергарда», то на сегодняшний день это скорее исторический факт, поскольку «иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал».
Где–то в начале 90–х образовалась группа художников, потом из разговоров на кухнях и в мастерских возникла идея, смысл которой сводился к тому, что искусство — гуманистическое, нарративное, драматическое, фигуративное, антропологическое и персоналистическое. Конечно, какие–то тезисы — фигуративность, к примеру, — несколько устарели. Но идея была хороша: опираться на некие базовые ценности, — от нее я не отказываюсь. По сей день для меня холст, масло — это бесконечные, занимательные и совершенно неисчерпаемые вещи.
А постмодернистские интенции… Людям очень легко вкладывать себя в прокрустово ложе какой–то, как им кажется, продуктивной — или контрпродуктивной — идеи. Обозвался постмодернистом — и твоя картинка уже не сама по себе, а в контексте и что–то значит. Вся эта штука стала чрезвычайно агрессивной где–то начиная с середины 90–х годов. Я человек достаточно толерантный и готов воспринимать разные вещи. Но когда себя начинают декларировать как единственных представителей искусства, аудиовизуального, или как это сейчас называется… Я художник! Как у Маяковского: «Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу». Я — художник, занимаюсь живописью, графикой. В этом смысле мне проще. Ведь ничего никто никому не должен доказывать, кроме как своими работами, все, точка. Я чувствую себя в достаточной степени уверенно как автор более 500 работ. Вот мои поплавки, которые меня держат на этом свете.
У меня есть один друг, очень умный человек, который о постмодернизме сказал, что это, извините за неаппетитное сравнение, нечто съеденное, но непереваренное, а потому не давшее новый результат. И мы можем определить все ингредиенты того, что было съедено.
Что для вас ирония?
— Прежде всего — это ирония по отношению к себе. Но печально, когда иронией заменяются все другие чувства… Я понимаю, бывают эпохи, когда некую напыщенность надо лечить иронией, но когда кроме нее ничего не остается, это скучно и неинтересно.
Ужасно, когда человек подходит и говорит (а было и такое): «Как я люблю живопись!» Пафос. А с другой стороны, встречаю одного соученика, который меня уговаривает: «Старик, ну чем ты все время занимаешься? Иди к нам, в общество садо–мазохистов, будешь жертвой садизма. Вот это актуальное искусство».
Я ровным счетом не отрицаю постмодернизм. Мне это просто неинтересно. Я, может быть, не очень глубоко копал, но для себя ничего не нашел такого, что вызвало бы во мне отклик, а я человек любопытный.
Искусство, по выражению Гете, занимается тяжким и добрым. Мне это подходит.
Вот моя выставка «Заветы мастеров» — в ней есть определенная доля иронии. Но нет стеба. Я по–настоящему люблю этих художников. И я их не интерпретировал, а просто радовался им. Да и стебаться меня учить не нужно. Мы когда–то с друзьями на Андреевском спуске, это был 88–й или 89–й год, где–то раздобыли гигантский портрет Щербицкого метра 4 высотой. Щербицкого мы превращали в Маркса, бороду пририсовывали. И написано было: «Это Маркс?» с вопросительным знаком. Или вот, в Одессе история была. Как раз я познакомился с художником, мы с ним потом подружились. Звали его Ваган, он армянин. Мы вместе уже как недели две катавасили по Одессе, и у нас было правило такое: рубль за красное словцо. Так вот. Сидим мы как–то на Дерибасовской, рисуем портреты. Подходит какая–то женщина, спрашивает: «Как этот стиль называется?» Думаю, вот, сейчас рубль заработаю, говорю: «Ваганизм». И на Вагана смотрю. А он смотрит на меня и говорит: «Вообще–то моя фамилия Онанян». Тогда я его фамилию и узнал. Я ему отдал 2 рубля.
Ваши любимые художники?
— Их очень много. Более того, каждый день может быть кто–то другой. Вот на сегодняшний день это Фрэнсис Бэкон, хотя раньше я к нему относился достаточно прохладно. При всех его странностях — странной биографии, странной судьбе — у него есть такая сила и такой горестный момент… Это сегодня, а что будет завтра, я не знаю. Конечно, Рембрандт. Когда–то был Сутин. Но был — это не прошлая любовь. Это такие любови, что, когда приходит новая, старую можно не отметать. А самые первые — Модильяни, Микеланджело.
Источники вашего вдохновения: музыка, книги, кино…
— Музыка — обязательно, кино — очень может быть, книги — почти всегда. Музыка, которую я слушаю с 94–го, по–моему, года, — «Искусство фуги» Баха, играет московский пианист Антон Батагов. Я под нее не знаю даже сколько работ написал. Под армянский дудук очень хорошо писать, но не все. Под этно, но только настоящее, не приглаженное. В нем есть ощущение правды, а не правдоподобия. Был период, когда под Шопена замечательно работалось.
Что касается книг, то, как ни странно, меня вдохновляют такие вещи, как, например, «Первые три минуты» нобелевского лауреата Стивена Вайнберга. Это уже вторая его книжка, которую я читаю. Я, к сожалению, не владею математическим аппаратом познания мира, но мне интересно, как устроена Вселенная, как она получилась, как все это «бабахнуло». Я даже беру иногда из физической терминологии названия: «Слабый антропный принцип», «Горизонт событий». Они очень красивы, и я, как мне кажется, иногда эту поэзию улавливаю. Вот Бах (такой, как я его сейчас слушаю) и законы, по которым движутся планеты, — суть одно и то же, те же интервалы и ритмы.
Что из недавнего киношного вас впечатлило особо? Какие фильмы вам по душе?
— С большим удовольствием пересмотрел недавно «Ночь на земле» Джармуша. Классный фильм. Почему–то вдруг опять посмотрел «Сталкера». У меня сложное отношение к Тарковскому, это другая ткань, про другое. Другой способ достучаться и рассказать о чем–то. Параджанова очень люблю. Из современного — у меня обрывочные впечатления. Братьев Коэнов что–то смотрел, нравилось. Очень не нравится Тарантино. Он выступал против попсы и вдруг сам стал попсой и продался.
В вашем творчестве присутствует достаточно библейских мотивов, для того чтобы предположить: вы человек религиозный или, по крайней мере, интересуетесь религией?
— Я человек не религиозный, раз уж об этом зашла речь. Как говорил Иоганн Кеплер, «в моей теории мироздания гипотеза Бога не нужна». А Библия — это же самый мощный текст в истории человечества, рядом можно поставить разве что Илиаду и Одиссею или эпос о Гильгамеше. Человечество так странно развивалось… А может, и хорошо, что странно. Я ведь Библию прочел полностью достаточно поздно. И вот этот ветхозаветный ритм сразу в меня вошел, возникли аллюзии на современность. Вот мой друг Андрей Мокроусов писал: «Попытка жить во времена Исхода», — и я этот Исход пишу. И кроме того, это универсальный язык, код — понятно чего... Ясно, что я не претендую на должность Господа Бога, поэтому и назвал цикл своих работ обыденно: «Семь дней». Это мои размышления о мироздании, мое понимание библейского текста.
У Матвея Вайсберга также много минималистичных и медитативных работ, близких и как бы созвучных буддизму…
— У меня был знакомый, московский искусствовед Витя Соловьев, человек циничный и весьма умный. Ему один художник показывал свои работы и стал так пафосно рассуждать о буддизме. А Соловьев ему в ответ: «Я в буддизме не разбираюсь, я разбираюсь в искусстве. Так вот, художник вы — говняный». В общем, надо эти вещи разделять. Я с большим уважением отношусь к тому, что знаю о Будде, о его учении. Но я не буддист и не знаю, как в этом живут. А что касается медитативности, то посмотрите в окно моей мастерской, и вы все поймете.
Музыканты, комедианты — это сквозные образы в ваших работах. Откуда они?
— Из жизни. Музыкант — это Александр Кнопп, Сашка–скрипач, с которым я в Одессе познакомился. Он окончил школу Столярского, Одесскую консерваторию, начинал вместе с Башметом. Но в 87–м году так звезды стали над кишлаком, в котором мы оказались одновременно, а имя этому кишлаку было Одесса, что я, рисуя с папочкой на улице, увидел играющего скрипача. И с тех пор музыканта я всегда писал с него. С Александра Кноппа. Я понял тогда, как эта музыка рождается из ничего. Потом мы долго дружили. Действительно, много лет прошло... Он умер в прошлом году.
В свое время мы были близки к бродячим комедиантам. Да и эта тема всегда волнует художников, начиная с Гойи, наверное. Я часто проезжаю на трамвае мимо общежития, где живут циркачи, и всегда испытываю волнение. Очень хочу туда проникнуть, но не знаю как. Мне кажется, там какая–то интересная жизнь: акробаты, дрессированные собачки. А пару лет назад они по утрам прогуливали слона…
Время от времени вас сравнивают с Шагалом, пишут в книгах о современном искусстве. Похоже, что вы весьма известный, модный художник…
— Что такое известность, я не знаю в полной мере. Думаю, это вещь чрезвычайно приятная. Однажды я ехал в метро в таком настроении: вот, надо валить из страны, надоело это все. Смотрю, стоит девушка и мило мне улыбается. Я думаю: вот, совсем уже обнаглели. А она подходит и говорит: «Вы знаете, вы мой любимый художник». Было приятно, правда.
Другой вопрос, что к славе относиться нужно очень осторожно, мне кажется. Все до меня сказал Пастернак: «Другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь. Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Я бы этот катехизис у каждого на стенке повесил. «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха...»
Беседовала Юлия Куприна
Фото: Елена Кравченко
Оставить комментарий