Известный киевский театральный режиссер Юрий Одинокий не знает, почему он театральный режиссер. Не знает, зачем искусство нужно… «Я не имел другого выбора, — говорит он, — так получилось...»

На самом деле, выбор есть всегда, и Одинокий тоже выбирал, когда не захотел стать актером. Правда, можно сказать, что это профессия его выбирала, а он лишь догадался. В общем, как посмотреть. Идти в театральные режиссеры из каких-то рациональных побуждений совершенно бессмысленно. Этот род деятельности в большинстве случае по-прежнему не приносит ни денег, ни славы, и все, что он может принести, из разряда вещей недоказуемых.
Пожалуй, Одинокий чересчур быстро и незаметно перешел из перспективных и подающих надежды — в состоявшиеся. Сегодня его легко узнать по почерку, стилю и мироощущению. К тому же он продолжает с завидной регулярностью получать театральные награды, а то и обилие наград, как на последнем вручении «Киевской пекторали», когда его «Братья Карамазовы» взяли 8 номинаций из 14 (всего у режиссера 9 «Пекторалей» за 5 постановок: «Комедия о прелести греха», «Мелкий бес», «Зрители на спектакль не допускаются», «Женитьба», «Братья Карамазовы»).

Сейчас Одинокий в свободном плавании, его спектакли идут в разных, причем не только киевских, театрах, ни к одному из которых он не приписан. Такая ситуация несколько дестабилизирует и расслабляет художника, но вместе с тем обнажает его творческий потенциал. Короче, странная профессия…

Однажды великий театральный теоретик, философ и режиссер Ежи Гротовский вывез группу своих учеников за город. Они долго ехали в полном молчании, а когда автобус остановился в безлюдном поле, Гротовский вдруг крикнул: «Бегите!» Все побежали... Хотя учитель не сказал им, куда бежать, зачем, когда остановиться и нужно ли останавливаться вообще.

 Конечно, Гротовский был гений и всякое такое, но, мне кажется, театральный режиссер невероятно похож вот на такого непрестанно бегущего человека, когда кроме него, неба и земли больше ничего и никого. Небо тянет вверх, земля — вниз, и тому, кто посередине, не позавидуешь.

Со стороны этот бег часто выглядит бесцельным и бессмысленным, да и бегущий не всегда понимает, что он тут делает. Просто повинуется какому-то древнему, непреодолимому, полуатавистическому желанию бежать пока хватает сил. И, наверное, только в этом изнурительном беге можно обозначить границы собственной свободы и попытаться ответить на вопросы: зачем? куда? и почему? Хотя бы попытаться. Пока хватает сил.

Режиссером я проснулся после армии

Юрий Дмитриевич, как так получается, что живет-живет человек и вдруг решает стать театральным режиссером?
– Ну, видимо, судьба… Судьба… Режиссировал я еще в детском садике разные штуки. Потом в школе… Друзей на всякие подвиги…

на последней «Пекторали» Одинокий взял 8 номинаций из 14

Так что мои первые проекты были неудачными. Их запрещали, и от этого желание только усиливалось. Хотелось пробить асфальт…

И улететь в теплые края…
– А для меня режиссура — это страсть полета. Так она и родилась.

Вы поступали на режиссерский факультет?
– Нет, на актерский. В какой-то момент нашего застоя в кинопрокат вдруг стали выбрасывать настоящие фильмы, а мой друг был киномехаником в кинотеатре... Поэтому, например, фильм «Трюкач» я посмотрел 22 раза.

Так что сначала я хотел быть киноактером или кинорежиссером. В 1983 году поступил к Молостовой на первый курс, а через год ушел в армию. За год в профессии ты обычно ничего не понимаешь, и, думаю, как режиссер я проснулся все-таки после армии.

Я вернулся, восстановился, но не к Молостовой, которая вела уже четвертый курс, а к Григорию Васильевичу Кононенко. Вместе с Кононенко тогда преподавал второй педагог Юрий Петрович Непша. Непша ездил к Додину в Питер и привез оттуда так называемые зачины, с которых у Додина начиналась каждая спаренная пара актерского мастерства. Такие одноактные пьески или этюды, которые студенты делали самостоятельно. С этих зачинов все и началось.

Обычно студенты неохотно занимаются подобными вещами, а мне было интересно, и я часто делал за других. В конце концов, режиссеры, учившиеся со мной на параллельном курсе, стали ревновать, так как артисты бегали не к ним на репетиции, а ко мне, хотя я был актером. Они стали просить педагогов, чтобы мне запретили этим заниматься, и мне запретили. Опять возник асфальт…

Так ведь должно быть сопротивление.
– Обязательно должно. Если бы его не было, я, может быть, поигрался-поигрался и бросил. А когда есть асфальт, есть зависть, это уже определенное признание. Видимо, все это спровоцировало меня на следующие шаги. Я попытался перевестись на режиссерский факультет, но Кононенко сказал: «Нет! Ты будешь актером!» Тогда я обратился к Эдуарду Марковичу Митницкому, мы поговорили, и он согласился, при условии, что я смогу пробить всю тогдашнюю систему, связанную с переводом с курса на курс (нужно было брать разрешение в Министерстве культуры, досдавать часть предметов). Меня это не остановило, я быстро все сделал и хорошо помню, как замминистра культуры, подписывающий мое заявление, сочувственно сказал: «Куда же ты лезешь, деточка? Ты ж безработным будешь». Я говорю: «Ну так и артисты безработными бывают». — «Но режиссеров больше…»

В Киеве исчезла театральная традиция

Вы никогда не жалели о своем выборе? Все-таки театральная режиссура требует серьезного жизненного опыта и не меньшей самоуверенности. Были какие-то кризисные моменты, когда казалось: «Может, я чем-то не тем занимаюсь? Может, не надо было?»
– Ну, были периоды разные… В 90-е годы у некоторых моих приятелей, занимавшимся бизнесом, появились дорогие машины, мобильные телефоны…

Театральная природа - моя, то, что я знаю, чувствую и умею.

Я имела в виду сожаления творческого порядка.
– Было время, когда по вине странных обстоятельств я ушел из Театра драмы и комедии и три года ничего не ставил, что очень плохо для режиссера.  Я занимался детскими шоу, рекламой, производством сериалов на телевидении… И с одной стороны, изучил еще одну специфику, а с другой — понял, что мне без театра очень тяжело. Театральная природа — моя, то, что я знаю, чувствую и умею.

Режиссеру обязательно нужно ставить. Но при этом театр не должен превращаться в завод — шесть спектаклей в сезон. Любая постановка требует определенного опыта и знаний, которые открываются постепенно. По мере того, как ты медитируешь над текстами Достоевского или Чехова, ты что-то для себя постигаешь. В этот момент вся твоя жизнь подчиняется постановке — будто взаимодействуешь с тонкими мирами. Я не умею ставить спектакли за полтора месяца. Это недоношенный плод.

А когда режиссеры по пять лет, как Някрошюс, работают над своими постановками, это вам ближе?
– Такой путь мне ближе. Потому что есть возможность не только самому, но и с коллективом актеров полностью нырнуть в автора. Пусть не до самого дна, но дойти до каких-то образных вещей. Серьезный материал требует полного погружения сознания. Поэтому, например, у Някрошюса наиболее удачны именно те спектакли, которые он делает со своими актерами. Они чувствуют его на уровне интуиции, какой-то животности, когда не надо ничего объяснять.

Вы считаете, что наши актеры способны глубоко погружаться? По-моему, за большинством, даже за молодыми, стоит старая советская школа.
– Понимаете, дело даже не в школе. Дело скорее, в условиях труда. Актер, помимо театра, постоянно должен думать о каких-то халтурах на радио, на телевидении, о концертах, новогодних елках, сериалах… А это все выхолащивает. По сути, единицы могут отказаться от заработка ради серьезной работы в театре.

А еще в Киеве, на мой взгляд, исчезла театральная традиция, общественность в хорошем смысле слова. Актер стал менее ответствен за свою работу. У нас нет бомонда! Он куда-то пропал. Нет культурного общества, которое придет и оценит. А раньше было. Публика изменилась... Может, она меняется из-за телевизора, который нам показывает разные сериалы, из-за того, что в стране происходит… Не знаю, в чем тут дело.

В Питере тоже есть телевизор, и в Москве есть телевизор, и в Европе есть. Но в Питере есть Додин, в Москве — Фоменки всякие…
– Да, там все есть! А у нас по-прежнему болото…

Режиссура — наиболее теоретическая профессия

с Дарьей Лободой на съемках

Я мало где был — в Париже, в Венгрии на фестивалях, и мне как режиссеру очень не хватает общения. Я не знаю, что делают мои коллеги на Западе! Киношникам проще — взяли кассету с того же Каннского фестиваля, посмотрели и в курсе...

Вас что, никуда не приглашают?
 – Не приглашают! И я думаю, что этим должен заниматься Союз театральных деятелей. К примеру, отобрать пять-десять перспективных режиссеров, в которых государство может немного вложить, и пусть они поездят-посмотрят.

Или пригласить сюда Някрошюса, Петра Фоменко, Марка Захарова — пускай они проведут у нас мастер-класс, поработают с нами две недели, прочтут цикл интерактивных лекций с вопросами-ответами... Режиссура — наиболее теоретическая профессия, передающаяся от мастера к ученику. Литература ничему не учит. Только живой дух!

А так я почти ничего не вижу. Даже когда в Киев приезжают какие-нибудь известные гастролеры, с каким трудом я на них попадаю!

А что, как театральный режиссер вы не можете попадать туда без труда?
– Нет, как режиссер не могу. Нет такого: «Режиссеры? Заходите!»

У вас, как у революционера, иногда не возникает ощущение: «Блин, за что боролись?!»
– Иногда возникает… Боролись, боролись, а потом к власти пришли, и все забыли… Но будем надеяться, что ситуация изменится. Человек всегда живет надеждой. Хотя это самое плохое чувство, которое когда-то привело людей в Бабий Яр — они до последнего надеялись, что ничего страшного не случится.

Я к кино отношусь как к баловству

Чем вы сейчас занимаетесь?
– Недавно поставил спектакль в Одессе — «Lady`s night» называется.

Москвичи когда-то привозили свой «Lady's night» с Гошей Куценко, Маратом Башаровым …
–  У нас все иначе, не так, как у Шамирова. Мы сознательно не шли на повторение каких-то вещей, да и язык совершенно другой. Премьеры еще не было, она должна состояться в октябре, но на сдаче был полный зал, публика очень горячо принимала, критика восторженная…

Потом частично с киевским составом, частично с одесским будем делать этот же проект, но уже на киевской базе. Не хочу называть имена, но планируются, конечно, звезды. Есть еще несколько проектов на телевидении, которые я пока рассматриваю: пускаться в них, не пускаться... Если на телевидении запуститься с сериалом — это уйти из театра минимум на год.

А не вредно театральному режиссеру заниматься сериалами?
– Смотря как к этому относиться. Ведь там ты тоже жизнь духа выстраиваешь. Просто она бывает не такой глубокой, образной и подчиняется другим законам. Кроме того, телевидение — это все-таки немножко денежнее. Поэтому приходится выбирать и такое.

Вы тоже снимались в кино. Актерский опыт полезен для режиссера?
– Мне кажется, полезен. Если бы у режиссеров было побольше актерского опыта, может, они были бы не такими жесткими по отношению к актерам, лучше бы их понимали и гораздо точнее ставили бы задачу на сцене. Потому что зачастую режиссер любит рассказывать некую абстракцию, а на простой вопрос: «Как это сделать?» — ответить не может

с Виталием Линецким в Петропавловской крепости

Хотя, по большому счету, я к кино отношусь как к баловству. (Смеется) Не как к своей серьезной профессии, а словно к чему-то такому, за что ты полностью не отвечаешь. Пришел, в группе весело поболтали, кофе попили, выучили десять предложений, постарались их срепетировать, сказали в кадре, зафиксировали и все. Состояние несколько безответственное. Все-таки у артиста гораздо меньше ответственности, чем у режиссера, и любопытно иногда себя почувствовать вроде бы делающим важное дело, но полностью за него не отвечающим.

Подервянский — это поэзия

Вы как-то обмолвились, что задумываете совместный проект с Лесем Подервянским?
– Да, Лесик, он удивительный, и я собирался ставить «Павлика Морозова»… Но пока по разным причинам мы это отложили. Такой проект можно делать только в антрепризе. Ты должен точно знать, что берешь на роль Павлика конкретного человека. В подобный спектакль нельзя распределять труппу, то есть, грубо говоря, чужих неизвестных людей.

Вас не смущает обилие ненормативной лексики, наверное, не все смогут это правильно понять?
– Ну, во-первых, у Лесика ненормативная лексика — это поэзия. А во-вторых, я убежден, что Подервянского нельзя ставить на большой сцене. Это должен быть камерный спектакль, на который ходит определенная тусовка, люди, которым он близок по духу. Камерность должна быть — почти кухонность! Потому что, когда на кухне читают «Павлика Морозова», это очень смешно, зажигательно, и есть ощущение, что все свои…

А со своими можно…
– А со своими можно так шутить! Но нельзя с огромным залом. Он разнородный и не воспринимает одинаково. Обычно в хорошем театре общность зала наступает в конце — зрители пришли разными людьми, а уходят в чем-то похожими, потому что вместе пережили некую историю. А «Павлик Морозов» написан сразу так вызывающе и эпатажно, что многих оттолкнет.

Парадокс в том, что эту «Епічну трагедію» нужно ставить как эпос, но при этом максимум — 100 человек в зале. Еще лучше, если бы актеры знали друг друга. Я бы мог собрать ребяток своих — Горбунова, Линецкого, Заднепровского…

У вас нет желания создать свой авторский или антрепризный театр?
– Ну, об авторском театре мечтает, наверное, каждый режиссер. Да чего говорить? Я, когда к работе приступаю, сразу чувствую: это мой артист, а это не мой. Пять совместных шагов — и уже понятно: с этим я никогда не буду дела иметь, а этот человек — не-ис-чер-па-ем! И у меня сразу же тысячу планов на него. Единомышленники в профессии — это очень важно.

с Заднепровским в Крыму

А для того, чтобы осуществлять свои антрепризные проекты, я должен стать продюсером — то есть завести еще одну профессию. А хватит ли меня? Хотя можно придумать какую-нибудь продюсерскую агенцію: «Одинокий энд кто-то»…

Режиссер, как правило, человек авторитарный. Вы позволяете импровизации, собственное видение?
– Собственное видение в рамках видения всего спектакля позволяю. Импровизацию — только на репетициях. Вся импровизация должна закончиться премьерой. Артисты часто идут на поводу у зрителя и начинают подыгрывать его реакции. Это чудовищно, отвратительно, и искоренять это нужно еще в театральном институте.

Артист должен вести зрителя за собой, а не идти за зрителем. Но это уже вопросы вкуса, который очень трудно воспитывать. Актер со вкусом никогда не начнет заигрывать с публикой, потому что для него важнее выполнение собственной задачи.

Я как-то поразился в Будапеште, когда смотрел сериал по телевизору... Слов не понимаю, но вижу, как существует актер, с какой высокой культурой, как он отстранен от зрителя… Все по Станиславскому! Почему-то они ближе к Станиславскому, чем мы… Играть достоверность, только тот образ, который ты с режиссером лепил-лепил — и он для тебя важнее, нежели реакция на него. Этот образ самоценен и не связан со стереотипами: положительный-отрицательный… И чем достовернее он передан, тем выше искусство. Поэтому воспитание зрителя надо начинать с воспитания актера.

Отсутствие вкуса у актеров особенно раздражает, когда делаешь комедию и видишь, как она постепенно в угоду зрителю начинает вырождаться. А ведь комедия строится по тем же законам, что и не комедия. Комедия — это отнюдь не низкий жанр, а такой же по сложности

«Игроков» по Гоголю Одинокий ставил с Олегом Меньшиковым

Может, даже более сложный…
– Может, даже более сложный! Там ведь тоже все по-настоящему, только герои существуют гипертрофированно, будто не в зеркало, а в увеличительное стекло на них посмотрели. Поэтому они выпуклые. Это все очень интересно и очень сложно. Помню, когда мы делали «Зрители на спектакль не допускаются», я говорил актерам: «Ребята, вы ходите на грани! И если делаете шаг в реализм, то вываливаетесь из жанра! А если шаг в еще больший гротеск, то становитесь пошлыми и неинтересными».

Публика — не дура! Это толпа — глупая…

Вас не беспокоит, что театр нынче плавно перемещается в ранг модных развлечений?
– А почему меня это должно беспокоить? Почему плохо, что модно ходить в театр? Модно же ходить в ночные клубы... Раньше не ходили, а сейчас ходят. Хорошо, что модно.

Ну, когда люди в театр ходят, потому что модно, у них не только не получается что-то понять или открыть для себя, но и просто высидеть спектакль. Пришли, на звезду посмотрели, а высидеть не могут. Поэтому часто к финалу партер напоминает вырубленный лес.
– Может, и хорошо, что уходят... Может, так и должно быть. С фильмов Тарковского тоже в свое время уходили. В связи с этим у кого-то из кинематографистов даже родился афоризм: «Аплодисментами гениальной картине является топот уходящих из зала».

А вы, когда работаете, думаете о зрительском успехе и как-то представляете себе своего зрителя?
– Своего зрителя я отождествляю, прежде всего, с собой. Я не считаю, что он тупее меня или умнее... Мне чуждо что-либо делать для толпы или для элиты. Мой зритель — это я. И я ему собеседник. Я сам по себе проверяю: интересен мне этот диалог или нет. Поэтому зрители, которые придут, наверное, будут в чем-то похожи на меня. Публика — не дура! Это толпа глупая... А те, кто приходит в театр — это не толпа. Это публика. Она делает выбор!

Что же касается зрительского успеха… Я, например, не знал, будет ли успех у «Братьев Карамазовых». Тема-то довольно серьезная... Но вроде бы есть, люди ходят… Хотя ведь не комедия. Даже антикомедия…

Пока, на мой взгляд, «Карамазовы» — самая значительная ваша работа, если вообще уместно какое-либо сравнение. На этот раз вы вплотную приблизились к Достоевскому, зазор между вами и автором получился небольшой, но вы выдержали легкий крен в сторону всепобеждающей любви. А ведь Федор Михайлович предлагал искать спасение в христианстве. Во всяком случае, русскому человеку…
– Мне не хотелось выбирать, к примеру, тему Бога и отрезать все остальное, оно будет куцее. Если исследовать Бога, то через что? Через какие поступки? Через страсть, ярость, любовь, смирение. Любовь как протест… Любовь как жертва… Это все на человеческих отношениях исследуется. Здесь же не только философия Зосимы присутствует, который так долго усмирял свою плоть, что почти святым стал.

Подобные вопросы вам кажутся актуальными для современного общества? Ведь и Бог, и любовь — это не свобода. А когда человек несвободен, это очень плохо для человека. На каком-то этапе развития религия играла важную роль, пока общество было диким и глупым…
– А вы думаете, человек сильно изменился?

Я думаю, что современный человек очень сильно отличается от человека 19-го века, не говоря уже о 15-м… Тогда религия была необходима, потому что держала своими догмами человечество в узде, чтобы все друг друга не переели. А сейчас философская мысль приходит к выводу, что ни к чему не надо привязываться в этой жизни. А любовь вяжет, Бог еще сильнее — там же все на сплошных запретах построено.
– Смотря от чего свобода… Если от догм, тогда — да, а если от самого себя, тогда — нет. Если рассматривать свободу как освобождение от самого себя, то, наверное, современный человек не очень свободен.

с Горянским во время репетиции

А Достоевский неактуален… Не знаю… Там во главе угла все равно человеческие отношения завязаны. Например, любовный треугольник… Только в нем — папа и сын. Любовь как жертва у Грушеньки, и любовь как месть у Катерины Ивановны. Достоевский смотрел в глубину каких-то вещей, которые никогда не исчезнут. Почему это и называется классикой. То, что всегда будет узнаваемо и на что-то похоже для людей. Опять же, как сказал отец Паисий Алеше:

«Сколько человечество ни придумывало себе кумиров вместо Христа, а все-то получались одни уродцы».
Всегда присутствовали какие-то общечеловеческие идеалы. В какой-то момент религию заменила партия, но идеалы остались. Тот же кодекс строителя коммунизма был отчасти позаимствован из Библии, и в нем провозглашались благороднейшие цели. Пусть они навязывались, но они были.

Думаете, они нужны?
– Думаю, да... Смотрю сейчас на 20-летних и думаю: «Вот кто они?»

А у них нет идеалов и благородных целей. Они действительно ни к чему не привязаны. Может, это не так уж плохо?
– А что они несут, какую энергию? Это же посев, который должен какие-то хлеба подарить, да?

Молодое поколение очень креативное, кстати. С одной стороны, асфальт полезен, а с другой, хорошо, когда на тебе нет никаких наручников. Тогда действительно можно понять, чего ты хочешь. Это мы росли в обстановке вечного «надо» и с непомерно растянутым чувством долга.
– Да, но это непомерно растянутое чувство долга и «надо» в разное время провоцировало людей на создание очень многих вещей. Многих-многих. А сегодня мало что создается… Конечно, не хочется обобщать да и, по большому счету, разгадывать эту загадку не интересно. Есть гораздо более глубокие загадки.

Например?
– Кто ты? Для того чтобы ответить на вопрос: «Кто они?», нужно ответить: «Кто ты?» Зачем это все? (Смотрит вокруг)

Юрий Дмитриевич, поскольку «ШО» — еще и своеобразный культурно-просветительский журнал, расскажите: что вы смотрите, слушаете, читаете? Только не говорите, что у вас нет времени.
– У меня нет ни на что времени… В кино последнее потрясение — «Жизнь как чудо» Эмира Кустурицы.

Вам не показалось это чудо немножечко искусственным. Кустурица, по-моему, уже откровенной самоцитацией занимается.
– Самое замечательное, что есть в его фильмах, это то, как он мастерски создает поток любви, в который вовлекает зрителя. Что же касается самоцитации… Ну такой у него почерк… Пелевин тоже, наверное, все сказал еще в «Чапаеве и Пустоте».

Слушаю я иногда классическую музыку. У меня большая коллекция, можно сказать, я меломан. А для ежедневного прослушивания подходит музыка любой FM-станции. Как фон. Поэтому сказать, что я ее слушаю, наверное, нельзя. Так, включаю иногда…

Из книг Пелевина последний роман мне очень понравился.

А предпоследний?
– Еще больше. «Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда»… Вообще, Пелевин — мой любимый автор, совершенно удивительный человек, большой писатель. Для меня большой.

Не так давно вы поставили «Пять рассказов Пелевина» в Театре на Печерске. Что-нибудь еще из Виктора Олеговича поставить не хотите? По энергетике это ваш автор.
– И я обязательно к нему еще вернусь. Уже года четыре вынашиваю одно его произведение...

Какое?
– (Долгая пауза) Вот так скажешь… Прочтут, схватят, поставят, испортят! А потом будешь удивляться: «И откуда узнали?..»

Ну, «Чапаева и Пустоту» вы, скорее всего, ставить не будете...
– Пока нет. Этот роман предполагает очень мощный проект, скорее всего, антрепризный, куда артистов надо брать не из того, что было... Как, знаете: «Я его лепила из того, что было...» Тут каждое попадание должно быть стопроцентным.

с Адой Роговцевой

В театре вас что-нибудь потрясло, кроме собственных спектаклей?
– (Смеется) «Вишневый сад» Някрошюса («Гамлета» я, к сожалению, не смотрел), «Белая гвардия» Женовача… Я не воспринял у Женовача какие-то идеи, связанные с украинским языком, которые провозглашал Булгаков, а они с яростью повторили, но это стилистически интересный спектакль. Актеры очень подробно работают… Очень понравился «Контрабас», который Райкин пару лет назад привозил в Киев, и очень не понравился его «Ричард III»…

Интересно, чем?
– Стилистикой своей картонно-шаблонной. Если Ричард представляет такое уж изначальное очевидное зло, необходимо обозначить в нем какие-то человеческие мотивы. А если нет внутренней борьбы, то, значит, нет и никакого развития, никакого пути, кроме перемены обстоятельств. Неужели это не понятно? Это же нужно было режиссерски искать! Менять мотивы героя, характер... А вдруг он все время выбирает, и этот выбор для него не простой?! А когда он только плохой и плохой, то не интересны все остальные, поскольку просто являются его жертвами.

Я неоднократно задавала разным театральным людям вопрос: «Зачем ходить в театр?» И все они отвечали всякие глупости. Дескать, нужно ходить, чтобы отдохнуть, развлечься и забыть о своих проблемах... Может, вы знаете?
– Желание ходить в театр, сопереживать кому-то — потребность очень древняя. Потребность в умном собеседнике… Это же великое счастье, и очень плохо, когда такого собеседника нет. Как у Пушкина: «Что я Гекубе, что Гекуба мне. Сижу и плачу...» Конечно, в театр попадают и случайные люди, которым несвойственно так переживать, но второй раз они уже не придут. Все-таки в основном ходят те, кому это нужно.
Я тоже так запутанно все излагаю, наверное, не умнее других... На самом деле, я не знаю, зачем ходить в театр. Не знаю, почему я родился, почему я театральный режиссер... Так получилось! Я не имел другого выбора. Почему вообще театр есть?! Зачем искусство нужно?! Не знаю!

Юлия Пятецкая
Фото из архива Ю. Одинокого
и Ирины СОМОВОЙ