Андрей Кончаловский — отдельное и редкое явление в современном кинематографе. Он равноценно сочетает в себе мастерство художника самого высокого класса с предприимчивостью и хваткой делового человека. Видно, Андрей Сергеевич не просто везунчик, а фаворит Фортуны, которому уже по рождению положено многое: влиятельное знатное семейство с вековыми «связями» на Парнасе и сдобным следом в отечественном искусстве, все условия для любых замыслов. Ему писал сценарии Акира Куросава, продюсером был сам Френсис Коппола, и за счастье почитали сниматься такие мировые звезды, как Настасья Кински, Сильвестр Сталлоне, Изабелла Росселлини, Вупи Голдберг, Джералдин Чаплин, Эрик Робертс и Курт Рассел. Кончаловский единственный из российских режиссеров продуктивно сотрудничал со студиями Англии и Франции, а главное, смог прочно и полноценно утвердиться в столице мировой киноиндустрии Голливуде, где успешно работал на протяжении десяти лет в весьма престижных проектах. Причем уехал он в Америку в 1980 году, в то время, когда даже мечтать о «фабрике грез» здесь было большим нахальством. Однако Кончаловский не только режиссер, а еще и серьезный мыслитель, культуролог и достаточно жесткий реалист, который прекрасно понимает философию бытия и точно знает, чего хочет от себя и от других.

Андрей Сергеевич, вы много работали в разных странах с ведущими киностудиями мира. Чем бы вы сами объяснили свою столь успешную «всеядность»?
– Видимо, я отношусь к людям, которые могут проникать и усваивать другую культуру, а кто-то этого не может: тут все зависит от способностей. Достоевский о Пушкине писал, что Александр Сергеевич способен быть и античным творцом, и древним греком, и русским поэтом, а другой никем не может. Культуру, прежде всего, надо знать и ясно представлять, что лежит «под кроватью» у того, кем ты собираешься заниматься. Когда ставят современную французскую драматургию, не зная, что у француза в голове, тогда часто смотреть противно, как русские играют французов. Разные культуры и менталитеты по-разному выражают свои чувства.

Я это заметила. Вы только что в машине, пока мы к вам ехали, жутко распекали по мобильному своего помощника — чисто русский способ их выразить…
– Ну а что, и покричать нельзя? Здесь по-прежнему никто ничего не умеет делать или понимать с первого раза. У нас нельзя не орать. За границей я стараюсь не позволять себе этого, а тут вынужден кричать: иначе не доходит, здесь такой речевой этикет!

Можете вспомнить, за какой фильм вы получили самый большой гонорар в своей жизни?
– Наибольшие деньги мне принесла картина, которую я ради них и взялся снимать — «Танго и Кэш». Эта лента сделана в Америке с голливудскими звездами Сильвестром Сталлоне и Куртом Расселом. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься тем, что не особенно нравится. Но, к сожалению, иногда возникает необходимость.

Кстати, Сталлоне хвастал, когда снимался в «Танго и Кэш», что вы с ним понимали друг друга с полуслова, буквально как родственники. Что способствовало такому «родству»?
– Просто я хороший режиссер. А хороший режиссер должен уметь понимать артиста. Необязательно хорошо говорить на языке, просто надо чувствовать человека, понимать его слабости. Артист вообще довольно незащищенное существо. Его надо любить и стараться понять, а не колотить по голове. Правда, некоторым надо давать по голове, тогда они хорошо играют. Режиссер — это психолог. Хотя голливудские режиссеры не понимают ни в чем. Только в деньгах. Там никогда не видно, кто снял их картины. Это может быть Кац или Шварц — без разницы. В Голливуде художников нет. Те два-три человека, которых вы имеете в виду, не живут в Голливуде. Скорсезе и Форман живут в Нью-Йорке, Коппола в Сан-Франциско. А в Голливуде живут замечательные профессионалы.

Вы не раз говорили о ценностях западной демократии... Но вся история наших стран и практика жизни свидетельствуют о том, что эти простые вещи у нас сложно прививаются.
– Не история свидетельствует, а культура. А практика жизни и есть выражение культуры. Не политика определяет культуру, а культура — политику. Культура — это великая сила, и глупец тот, кто ее недооценивает. У Украины и России во многом общая культура. Россия произошла от Украины, и гораздо больше того, что нас объединяет, чем — разъединяет. Можно сделать независимые границы, все это ерунда, виртуальные вещи. А речь идет о том, что в нашей общей культуре, которая складывалась на протяжении веков, нет понятия этики работы. Люди быстро зажигаются, но так же быстро убегают. И если убегают, то уже ничего не делают — их надо «бить по голове». Не будешь бить — работать не будут. Надо понимать свою культуру и строить государство, которое ей соответствует.

Думаю, в любой культуре можно найти достоинства и недостатки.
– Так вот, если б мы их нашли, мы б не морочили себе голову. К сожалению, должны морочить голову, потому что мы все вынуждены смотреть на Запад. А Запад ничего не понимает про нашу культуру, но им кажется, что они владеют истиной. Увы, не владеют, поэтому нам надо перестать смотреть на Запад. У меня в «Курочке-Рябе» как раз об этом говорится. О христианской культуре, которая не терпит высовывающихся, богатых, преуспевающих: здесь их сразу пытаются уничтожить, потому что существует великое православное понятие «община». Нам свойственно говорить: «Вот духовный человек — он о деньгах не думает». Будто душа всегда чистая, а деньги всегда грязные. Это тоже страшная иллюзия, свойственная православию. «Бедность — не порок» — просто любима я пословица. У нас вообще неудачников любят гораздо больше, чем удачливых людей: тут лучше быть бедным и больным или вообще умереть, тогда скажут что-то хорошее. А пока живой — будут гноить. Это у нас получается, характер наш такой. Мы всегда любим униженных и оскорбленных. Но это не значит, что надо быть таким. Хотя очень многие боятся признаться, что они не унижены, иногда стыдновато, что деньги есть. Потому что, во-первых, люди у нас суеверны, а во-вторых, радоваться нельзя — завидовать начнут. Поэтому богатеют у нас обычно в тишине, но как только беднеют — орут благим матом.

Вы все эти основы ментальности ясно осознали, после того как сами пожили на Западе?
– Я долго жил и в Америке, и в Англии, и во Франции, но дело не в Западе, а в том, что я просто думающий, учащийся человек. До сих пор учусь, читаю книги, которые меня интересуют, думаю и пытаюсь понять: почему так устроена жизнь — вот и все. Думают многие, но у нас при этом на одного умного — тысяча дураков или необразованных. Или тех, кто считает, что они все знают. Поэтому наша драма в том, что очень часто нас жизнь живет, а не мы жизнью живем. Классическая драма Обломова. Нам вообще не свойственно быть активными. Это мой брат Никита Сергеевич с таким талантом воспел, высмеял деловитость, Штольца, которого с меня писал, потому что я всегда был прагматиком.

И судя по вашим культурологическим и документальным телепроектам, вы действительно неплохо умеете приспосабливаться к обстоятельствам.
– Я считаю себя мыслящим человеком, а это сорт людей, который приспосабливает к себе природу и приспосабливается к ней сам. То есть меняет то, что может изменить, и не старается поменять то, что не в силах. И я занялся культурологическими проектами, потому что сегодня время не кино, а футбола — все деньги там.

При вашем активном участии кино как искусство набирало силу и пережило кульминацию. Сегодняшний момент развязки свидетельствует, что режиссер давно не главное лицо в кинематографе, главный — продюсер.
– Кино как искусство кончилось.

Вы констатируете смерть?
– Но что ж делать, если это так? Я имею в виду кино в том качестве, в каком оно существовало в 60-е годы. Изменилась публика, которая ходит в кино. Люди, смотревшие раньше Феллини, Бергмана и Антониони теперь сидят дома. В кино бегают 14–15-летние подростки, которые ходят в «Макдональдс» и смотрят американские картины. Мы потеряли рынок, отдали наших зрителей американцам, а они образовали другие мозги и теперь их используют. В 60–70-е годы заметную часть публики составляли интеллектуалы. Но с начала 80-х начался процесс глобализации кинематографа. И Голливуд с каждым годом ориентируется на более молодого зрителя, делая элементарно простые по своему содержанию фильмы. Кино как элитарное зрелище для думающей, читающей публики кончилось, осталось только коммерческое.

И каково вам это переживать, ведь вся ваша жизнь связана с кино?
– Ну а что делать? Надо приспосабливаться к объективной реальности. Глупо бороться с ветряными мельницами. Если сейчас нет потребности в определенного рода кинематографе, то и нечего бестолку страдать. Когда в нем имелась потребность, можно было создавать большие картины и зарабатывать на этом деньги. Сегодня такие картины не сделаешь, потому что они соберут мало народу. Значит, надо думать о том, как сделать недорогую картину, и не претендовать на «Сибириаду», условно говоря. Можно сотрудничать с телевидением, снимать картины для ТВ. Заниматься искусством на телевидении дешевле, и это посмотрит много народу. Надо приспосабливаться к обстоятельствам, понимать, что у твоих картин не будет огромной аудитории. Смириться с тем, что отныне ты должен делить свои мысли с небольшим кругом людей, а поэтому делать фильмы с минимальным риском.

Что в этом контексте вы думаете о постмодерне? Это новая коммерческая идеология или такая разновидность искусства?
– Конечно, это идеология, которая пришла с Запада. Постмодернизм — бесконечное западное желание новизны во что бы то ни стало. Отрыв от корней, от мировых традиций, от античности, от великих традиций классицизма, от основ в целом. Самое главное, что постмодерн абсолютно бездуховен, он даже не пытается понять человека и жизнь человеческого духа, чем занималось великое искусство всех веков и народов, а только манипулирует цитатами. Великие художники никогда не будут так писать. Не думаю, что Чехов, предположим, мог бы стать постмодернистом. Постмодернизм — это рынок, на нем можно найти много книжек, которые сейчас читают, но там все меньше и меньше присутствует желание понять человека.

Значит, меньше и правды искусства?
– Нет такой вещи, как «правда». Можно снять документальный фильм, который будет абсолютной ложью, тут есть много очень талантливых примеров. А художественное кино, где играют актеры, наоборот, окажется правдой. В искусстве правда — не факт, а то, что волнует, заставляет плакать, смеяться, переживать. Правда чувства и правда искусства — это разные вещи. Джордж Сорос хорошо сказал: «Правда, конечно, существует, но мы не знаем, что это такое, потому что мы внутри правды живем». В искусстве часто присутствует желание скрыть правду чувства. Например, когда герой борется со слезами, а вы чувствуете, что он хочет заплакать. На зрителя это может воздействовать гораздо сильней, чем если бы он распустил сопли. Особенно это очевидно при просмотре слезливых картин, где все плачут, а вам зевать хочется. А часто вы не знаете, от чего плачете. Это великое достижение в искусстве. И если вы плачете, это уже не потребление, а сочувствие, соучастие, и соответственно — сотворчество. Слезы счастья — это самая редкая и дорогая вещь для человека. Горе, как правило, ощущается легче, чем счастье: жизнь так устроена, что мы гораздо больше понимаем, когда нас обижают, чем когда мы счастливы.

Каким, в вашем понимании, сегодня должен быть герой в подлинном смысле этого слова?
– Думаю, герой не тот, кто ничего не боится, а человек, который боится, но может подавить в себе чувство страха. Потому что не боится ничего только сумасшедший. Конечно, такие тоже есть. Но героизм — это как раз способность подавить в себе страх, так же как доброта — способность подавить в себе жадность. Слава богу, всегда есть люди, которые никогда ничего не жалели, но они не норма. Нормальные люди должны быть жадными, потому что иначе они бы не выжили. Поэтому чувство собственности и жадность — нормальные явления. Просто, если мы стараемся быть кому-то полезными, кроме своих детей, мы должны иметь способность бороться со своими недостатками и энергию, чтобы делать добро.

Вы хорошо «подкованы» в вопросе сохранения и обмена энергиями, поскольку когда-то вплотную занимались йогой. А что послужило поводом для такого необычного на то время интереса?
– В разные периоды своей жизни я интересовался многими вещами. В том числе йогой, энергетическими способами внутренней силы, восточной философией. Постигая это все вместе, ты в результате приходишь к очень простым вещам. Древние китайцы прекрасно говорили: все можно — только в меру. Нужна гармония во всем. Но эта гармония, к сожалению, не свойственна иудо-христианской культуре. Безусловно, важно, каким воздухом ты дышишь и какого качества воду ты пьешь. Если ты утоляешь жажду кока-колой, то долго не проживешь. Ну и физические упражнения абсолютно необходимы. Я с 30 лет каждый год устраивал себе разгрузочные дни, голодал по 16 дней. Сейчас утро начинаю с того, что выпиваю три стакана свежего сока: из свеклы, из моркови и из апельсинов — меня научил этому Брайан Адамс. А потом еще литр воды. В результате организм получает колоссальный заряд энергии — как внутренний душ. Когда меня спрашивают: «Ну и что, ты теперь чувствуешь себя лучше?», отвечаю: «Нет, я просто не чувствую себя хуже». Опять-таки, как говорят китайцы: надо умереть молодым, но постараться это сделать как можно позже.

Что для вас среди простых и одновременно фундаментальных вещей, о которых мы уже говорили, значит кровное родство?
– Если говорить о семейных традициях, то у нас семья старая, древняя, и в ней есть определенные обязательства по отношению друг к другу, которые священны. Они важнее всего остального, даже важней закона. А поскольку они важнее закона, то я могу нарушить его во имя родственников. В этом смысле я коррумпированный человек (смеется). А вообще я нормальный русский человек: не лишен чувства гражданственности, стараюсь не платить налогов, нарушу любой закон ради друга или родственника. И как вы хотите свободы в этой стране? Нельзя! (смеется)

Вот вы говорили, что Никита Сергеевич писал с вас — с некоторой иронией — Штольца. У вас не было желания ответить ему аналогично?
– А он сам про себя написал — вывел в Обломове. У Никиты образ как бы романтика, но он тоже будь здоров Штольц, больше, чем я. Он и бизнесмен лучше, чем я — только притворяется, что он такой романтик. В нем это, конечно, есть, но и штольцевское тоже бывает. Никита Сергеевич больше артист чем режиссер, а я больше, чем режиссер, наверное, учитель или философ. И я более рациональный человек. Естественно, у нас с Никитой есть соперничество и внутренний напряженный диалог. Но мы не пытаемся друг друга перещеголять. Я очень люблю то, что он делает. Но мы очень разные люди по философии и по характеру.

Вы, конечно, стопроцентный режиссер, но, помнится, все же снялись в эпизоде в «Ивановом детстве» у Тарковского. Не появлялось с той поры желания проявить себя где-то еще в этом качестве?
– Знаете, я хоть и не артист, но начинает появляться желание поиграть. Иногда я испытываю удовольствие от выступлений. Выступаю всегда очень свободно, без всякого зажима. Но одно дело мыслить в кадре, а другое — чувствовать. Это разные вещи. Может быть, желание поиграть во что-то и выльется, посмотрим. Если предложат что-то интересное, может, и сыграл бы: какого-нибудь негодяя, крестного отца.

Вас в детстве в чем-то ограничивали?
– А как же! Меня война ограничила. В 1941–43-ем годах у меня из игрушек была только деревянная сабля, которую выточил сторож. И мама меня наказывала, и били меня. Но от мамы, которая так любит, подзатыльники получать не страшно. Слезы, конечно, были, но это нормально. Человек должен знать, что за провинность будет наказание.

Наверное, вы не раз благодарили маму, которая настояла на вашем консерваторском обучении?
– Конечно. Я ей очень благодарен, за то, что у меня была возможность профессионального представления о музыке не только как об искусстве, но также и как о философии. Мама отдала меня в музыкальную школу после войны. А я тогда музыку терпеть не мог, ненавидел заниматься за роялем, меня к нему палкой загоняли. Как мама говорила: «Полено стояло у рояля». Так я доучился до консерватории, но там понял, что из меня большого музыканта не получится. Если бы не был таким тщеславным, то, наверняка, играл бы сейчас на рояле, устроился на работу за границу с каким-нибудь ансамблем и был бы счастлив. Ну, конечно, большим пианистом я бы не стал. Поэтому слава богу, что вовремя понял — это не мое дело и бросил консерваторию. Но хочу сказать: чтобы снимать кино, тоже необходим абсолютный слух. В режиссуре это, очевидно, зрительная память и воображение. А у меня они от природы очень развиты. Возможно, это передается по наследству: мой дед — художник Петр Кончаловский, а прадед Василий Суриков, у которых зрительная память была профессиональной.

Андрей Сергеевич, а у вас сейчас есть человек, на которого бы вы смотрели внутренним зрением немножко снизу вверх?
– Конечно, безусловно. Я не говорю о Рахманинове, Солженицыне, Бергмане. Я и на своего отца смотрю снизу вверх.

А верно ли ощущение, что вы больше мамин сын?
– Видимо, больше мамин, потому что я, наверное, больше Кончаловский, чем Михалков. Но не могу сказать так однозначно, потому что сейчас очень близок с отцом. В свое время, когда мне было 20 лет, у меня были чрезвычайно близкие отношения с мамой. Но теперь это приобрело другое значение.

В юности мы иногда совершаем поступки, которые в зрелом возрасте нам самим кажутся странными, вы так не думаете?
– Почему же? Я с этим совершенно согласен. Например, помню, как лет сорок назад мы с Андреем Тарковским клали на окно бинокль на восемь томов энциклопедии и ждали, когда можно будет полюбоваться раздевающейся девушкой в противоположном доме.

Андрей Кончаловский (фото Клод Карболь)

Если говорить о сугубо личном и частном: какие у вас сейчас заветные желания?
– Хотелось бы сидеть дома, читать умные книги, записывать мысли, а затем снимать фильмы, в которых эти мысли каким-то образом продолжались. Но это мечта. По этой причине самое главное время моей жизни — утро. И вечером еще полтора счастливых часа, когда могу почитать, поразмышлять, пообщаться с семьей. Есть счастливые люди, которым семья не нужна. Мне она оказалась важнее, чем перспектива самого немыслимого успеха.

Скажите, вам удалось создать тот дом, о котором вы мечтали, и насколько он похож на дом вашего детства?
– Он обязательно похож на дом моего детства, потому что я был очень счастлив в нем. Он воспринял все лучшее из него, и у меня там много любимых вещей. Вообще, он похож на меня. Когда у человека есть индивидуальность, дом всегда похож на хозяина. Этот дом, где мы сидим, тоже выражает меня, только он был сделан тридцать лет назад. Тогда у меня были одни идеалы, сегодня другие. А вообще дом моего детства — это я.

Валентина Серикова
Фото предоставлены автором