Поэт-Богоборец
Алексей ЦветковШО Алексей Петрович, давайте поговорим о поэзии!
— Давайте.
ШО Алексей Петрович, вы еврей?
— (Громкий смех, переходящий в раскатистый хохот) Я уже как-то сказал про поэзию, что создание хороших стихов автоматически приравнивается к пятому пункту. Ну, дальше не знаю, как эту тему развивать.
ШО А я уже думал об этом. Вы только посмотрите: половина современной русской поэзии — это ведь они!
— Да, да, они. Мировой заговор…
ШО Хотят отравить еврейским духом русскую культуру!
— Никто и не сомневается!
ШО Ладно, давайте теперь поговорим о поэзии. Как это так вышло, что вы 17 лет молчали и вдруг снова начали писать?
— А просто сел и стал писать. Однажды я приехал в Москву и выступил там со старыми стихами. И понял, что людям интересно, они, как нистранно, еще помнят, кто я такой. А ведь эта жужжалка в голове — она не проходила. Я не потому бросил стихи писать, что не мог. А потому что бросил. И вот я написал одно стихотворение — и увидел, что это хорошо.
ШО Сейчас вы пишете очень интенсивно.
— Я даже не знаю, чем это объяснить. Возможно, отчасти, образом жизни. Два-три стихотворения в неделю получается. Я бы мог писать и каждый день, если бы хотел.
ШО В чем вас упрекают как поэта?
— В чем меня только не упрекают. Вот что: когда я не писал, я был мертвый классик. Я никому не мешал. А теперь я снова вступил на территорию, где тесно. И хотя основная масса коллег все-таки радуется, есть люди, которым мое присутствие в литературе обидно.
ШО А в чем упрекают ваши стихи?
— В сложности. Они действительно сложные, насыщенные, метафизические, в них рваный синтаксис, который не всем по нраву. С одной стороны, я достаточно традиционный поэт. С другой — это какой-то странный авангард. Люди не знают, в какую нишу меня засунуть.
ШО Один мой друг-литературовед, сравнивая вас с действительно мертвым классиком, сказал, что вспомнить цитату из Цветкова достаточно трудно, а вот из Бродского сколько угодно.
— А вот я знаю людей, которые стихи Цветкова могут читать наизусть вечер напролет. Просто за моими книжками не стоит такой авторитет, Нобелевская премия и все такое.
ШО Я помню собственное негодование после прочтения вашей резкой статьи о Бродском. Но вот, сидя на вашем вечере и слушая один за другим стихи, содержащие аллюзии на тексты Бродского, я вдруг понял: это же борьба Иакова с ангелом!
— На самом деле я стихи Бродского узнал довольно поздно — когда я был уже вполне сложившимся поэтом. Мы встречались еще до эмиграции, в Москве, но тогда эта встреча не произвела на меня впечатления. Потом уже в Америке, году в 1997‑м, нас снова познакомил Карл Проффер, который издавал стихи Бродского, а потом и мои. Мы посидели в ресторане, поговорили, и Проффер подарил мне две книжки — «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи». Вот тогда меня и пробрало…
Этот человек для меня — какими бы ни были наши личные отношения, а они были разными, от теплых до подчеркнуто холодных — стал очень важным. Это не влияние, это диалог. Я зову его за стол и с ним разговариваю. Разговор, который у меня был до этого с главными для меня поэтами, Мандельштамом и Заболоцким, он более ранний. Мы уже многое друг другу сказали. Есть еще такая механическая черта, которая меня раздражает: когда ты пишешь дольником, люди почему-то считают, что ты подражаешь Бродскому. Это ерунда, потому что дольником писали многие хорошие поэты. Сельвинский весь дольником написан — но кто же теперь знает Сельвинского? У меня есть прямые отсылки к Бродскому, их достаточно, и я этого не отрицаю, но дольник мой оставьте в покое. К дольнику прибегаешь, потому что надоели эти та-та, та-та, особенно трехсложные размеры. Я пишу иногда верлибром, но в нем словно куда-то плывешь, в русской поэзии нету корпуса хорошего верлибра — да, Кузмин писал, да, Лимонов, но тем не менее.
Продолжение интервью читайте в свежем номере журнала
Беседовал Юрий Володарский
Фото Наталии Машаровой
Оставить комментарий