Все духовные учения, от тысячелетиями известных Индии и Востоку до самых современных, объединенных
под стягом «нового знания», сходятся на том, что веселость и смех — божественные качества свободного высокого сознания. Это одно из самых великих и радостных открытий, сделанных в ХХІ веке человеком западного мира. Правда, всегда были люди, которым и до этого ничто не мешало пользоваться смехом на благо общества. Например, Сократ, Диоген, Экклезиаст, Лао-Цзы, Мольер, Раджниш, Сковорода, Эйнштейн, Горин, Жванецкий («состав президиума» взят мною из книги «Путь к дураку», опубликованной издательством «София» в серии «Философия смеха»).Даже если бы последнее имя не подсказал вышеприведенный список, оно все равно приходит на ум первым, а если учесть «окружение», то и единственным. Если Михаила Жванецкого читать, а не слушать, то его без дрожи в коленках можно назвать Конфуцием и Мишелем Монтенем нашего времени. Достаточно полистать его книгу

 «Мой портфель», выпущенную киевским издательством «Махаон-Украина». Как известно, современникам Сократа и Диогена до конца оценить достоинства и глубину их творчества не позволяло устное исполнение авторов. А поскольку Михаил Михайлович пошел тем же путем, то, может, его утешит гипотеза, что лет через сто-двести некоего остроумного мыслителя назовут «Жванецким своего времени». 

У М. Ж. есть афоризм — «секрет популярности: все знали, а он сказал». Об этом же секрете говорится в одной из книг известного духовного просветителя Нила Дональда Уолша: «гений —это человек, который вспомнил то, что все остальные просто забыли. Он не создает ответы, а открывает уже существующие у Бога». Кстати, это соавторство всегда угадывается: в творении

Божьем — в отличие от созданного человеком — недостатков нет. В этом вся разница между созданным и сотворенным. Жванецкий напомнил нам немало таких ответов — по смыслу точных, как стрела Вильгельма Телля, и сочных, как пронзенное ею яблоко. Жаль, перевести Жванецкого на любой из языков непросто, поскольку дело тут не столько в словах, сколько в ритме, дыхании, переливах смысла.

Короче, в пустотах и вибрациях, а не в плотском выражении. Ему нужен адекватный мастер: как Лозинский — Шекспиру или Маршак — Бернсу.

Но нам повезло, и мы можем читать и слушать Жванецкого в оригинале. Его книги — прямой, интересный и веселый путь к мудрости. Правда, на нем часто слышится пронзительный голос грусти, рождающий знаменитый феномен «смеха сквозь слезы». Он объясняется тем, что веселость и грусть — два разных уровня одной и той же энергии, как жара и холод, поэтому их можно испытывать одновременно. И как Карузо брал любую октаву, дробя голосом хрустальные подвески на люстрах, так Жванецкий охватывает крайние уровни эмоций, вышибая смех и слезы. Поэтому, когда он выходит на сцену и вынимает из портфеля стопку страничек, по которым порхают крупные круглые буквы, напоминающие нотные знаки, ему, как Карузо, хочется крикнуть: «Браво, маэстро!»

Михаил Михайлович, для многих вы не только писатель, а еще и артист. Для вас самого в чем здесь разница?
– Каждый из нас делает днем что-то одно, ночью что-то другое… Я говорю это без пошлости. Вот когда пишу — я один человек, когда выхожу на публику — другой. Поэтому можно сказать так: вечером я артист, а весь белый день — писатель.

Когда вы перечитываете свои старые произведения, часто находите в них то, чего раньше не замечали?

Умение чувствовать у меня есть (с Романом Карцевым)

А как вы представляете себе вашего типичного читателя сейчас?
– Это, прежде всего, тот, кто слышал мои произведения и даже знает их наизусть. Сейчас расскажу вам историю — умрете просто. Недавно меня пригласили в Москве на одно закрытое мероприятие, в общем, чей-то день рождения. Предложили хороший гонорар, сказали, что меня там все очень любят. Я такие предложения иногда принимаю, потому что они наиболее выгодны финансово. И что вы думаете было дальше? Я приехал, они меня посадили, именинник читал мне мои произведения, потом все остальные читали мне мои произведения. Я пытался вклиниться: «Ребята, дайте ну хоть одно сам…» «Не надо! Вы сегодня отдыхаете». Значит, я пил, закусывал, они мне читали, потом заплатили, посадили в машину и отвезли. Я остался как идиот — разбитый и уничтоженный. Вот такая была беда недавно. Мои слушатели и читатели в основном люди лет 40–50, те, кто успел захватить то время. Наверное, для них мои книги просто как справочник: они открывают их, чтоб освежить в памяти то, что они знают наизусть.

А помните, как и когда получили свое первое финансово выгодное предложение?
– Когда еще работал в порту главным механиком ремонтно-строительного управления. Начальником у нас тогда был Россис, толстый и страшно энергичный человек, как и все толстяки. И вот помню, пришли к нам однажды какие-то люди и сказали, что в порту стоит вагон с лесом, который им надо выгрузить на машину. В те годы это было глубоко незаконно. Крановщика на месте не оказалось, и они попросили меня: «А вы сами можете сесть на кран?» Я гордо заявляю: «Я механик, как я могу?» На что они говорят: «Так не бесплатно же, а за 300 рублей». Получал я тогда 890 дореформенными рублями, поэтому поехал и выгрузил этот вагон бревен. Кстати, впервые в тот день работал на кране. Эти 300 рублей были первыми левыми деньгами в моей жизни. Потратил я их в подвале, который назывался «Молдавское вино». По традиции там собирались все выпускники — квасили. Дальше можно только описывать свойства молодого вина. Этим дешевым красным вином так надувались! От него у тебя был красный рот, красные руки, красная рубаха — все красное. Причем, все в подвале. Там прохладно, и ты все время занят разговором. Главная задача потом — выбраться наружу: молодое вино отнимает тело по частям, и ты даже не знаешь, на что можно рассчитывать. Лучшие части тебе не подчиняются, и ты выволакиваешься из-под вывески «Молдавское вино» в чернильном, сомнительном виде. Отнимаются ноги, потом туловище. Голова отнимается в последнюю очередь. Мама застала меня дома всего в черниле, подумала, что я в крови и страшно перепугалась. А вообще, первые мои деньги — это стипендия, когда поступил в институт. В школе не подрабатывал, нам тогда родители выдавали какие-то копейки на кино и булочку.

В порт вы пришли работать по распределению или сами изъявили желание?
– По распределению. Я окончил с отличием Одесский морской институт в 1956-ом году, и красный диплом давал мне право выбора. Отец тогда уже болел, в 57-ом он умер, мать одна. Я и хотел бы куда-нибудь уехать из Одессы, меня очень тянуло в Ленинград, в Заполярье, туда, где была работа интересная. Но обстоятельства сложились так, что я остался в Одессе, имел эту возможность. И меня взяли в порт на очень низкую должность механика ремстройконторы.

А почему человека с красным дипломом взяли механиком?
– Да и то большое счастье, что взяли. Одесский порт считался очень престижным местом и был забит выпускниками до отказа. А механик это же инженерная должность. Ну, правда, паршивая, 890 рублей оклад. В моем подчинении было четыре или пять человек и техника: катер «Вьюга», подъемный автокран «Канадец», старый автопогрузчик, списанный с участка порта, и потом пришел электрический кран «Январец». Я разъезжал на этих кранах со страшной силой, ломал шлагбаумы задними надстройками, потом сам же их и ремонтировал. Однажды заехал автопогрузчиком в «Победу» начальника порта. Кошмар! Я въехал вилами ей в зад, пробил крыло, а там шофер спал. В тот раз я впервые сел за руль, надо мной шефствовал — до сих пор помню — крановщик Ялынчук. В общем, он потом за свой счет и ремонтировал эту машину, потому что я считался практикантом, за которого он отвечал. Мне его так жалко было.

Вряд ли вы теперь можете спокойно посидеть в публичном месте как прежде…
– Да, я уже не могу выйти на улицу как раньше, не могу вертеться в толпе и впитывать. Я сейчас должен все изобретать, как велосипед, и на это уходят все силы. А раньше только собирал. Так легко было ходить и пастись на лугу, где всходило все! Теперь, где б я ни появился, закрываются рты: все хотят слушать меня, а я хочу слушать всех, и это дикое противоречие. Не думаю, что можно родить какие-то принципиально другие мысли — ведь это самое древнее, что есть в творчестве. И уже столько умнейших и талантливых людей жило до тебя! Но дать какой-то оттенок, поворот — это надо изобрести. А раньше я открывал окно или садился в трамвай и слушал. Сейчас куда ни войдешь, начинается столпотворение, к тебе пристают: скажите, скажите… А я уже все сказал! Теперь в Одессе при мне даже стесняются ругаться, сразу начинается шепот: «Миша здесь, веди себя тише». То есть последние полтора десятилетия я живу под контролем окружающих, самых доброжелательных людей. Они начинают меня стесняться и перестают разговаривать. А я ж хочу поговорить! Поэтому мне приходится много выпивать по первому же предложению. Ты ж не скажешь нет, мол, извините, мне спиртного нельзя, мне стакан сока. Бери водку, не умничай. По той же причине и Володя Высоцкий пил. Когда я его однажды спросил: «Сколько ты можешь выпить?», он сказал: «Четыре литра». И я понимаю, откуда это шло — от желания разговаривать с людьми. А с нашим человеком просто так не поговоришь по душам, если не выпьешь с ним. Где бы он ни сидел, в кабинете или в экскаваторе, прежде всего вынимает из-под рабочего места бутылку. И вот выпил, начинаешь говорить, но запомнить, что ты сказал, потом не в состоянии. После этого шестьсот человек к тебе подходят, бьют по плечу: «Как мы с тобой тогда посидели!» А как? Вспомнить невозможно. Поэтому надо иметь колоссальную печень вместо мозгов. Вот Высоцкий на этом сломался, к сожалению, потом перешел на наркотики, чтоб не так пьянеть. Хотя я его никогда пьяным не видел. А это все, чтобы оказать уважение кому-то, выслушать историю, которая тебе может пригодиться. Это может быть прекрасная история от летчика, от подводника. Она тебе нужна, эта незаменимая биография.

Из нового класса вы с кем-то общаетесь в таком режиме?
– Они не пьют совершенно. Как-то я летел с Потаниным на вручение стипендий на его личном самолете. Он пригласил меня выступить перед студентами, и я согласился с удовольствием. Так вот он оказался человеком щедрым: больше мне рассказывал, чем я ему. Тут сразу возникает  огромная симпатия к человеку. Точно также мы летели в Уренгой с управляющим-нефтяником, и он тоже много говорил. Сейчас, к сожалению, я не могу ездить с рабочими, только с начальниками, но эти люди тоже шли с низов. С Черномырдиным можно не пить, и он тоже интересно говорит. Он вообще замечательный человек, настоящий кладезь. Я его называю «народная скважина». Оттуда бьет не только газ, а и

с Аркадием Райкиным

И тем не менее «набор фраз», как вы это называете, повсеместно вытесняет умозаключения. У вас нет ностальгии по временам, когда они ценились?   
– Дело в том, что время тоталитаризма и советской власти помимо всего прочего отличалось еще и тем, что «жюри», которое отбирало произведения, было самым высококвалифицированным в мире. Физики, химики, «почтовые ящики» — именно они давали человеку популярность. Они создали популярность Высоцкому, Окуджаве, Галичу, они создали ее и мне. Вот когда ты выходил на сцену в институте или «почтовом ящике», то в зале сидели блестящие молодые люди, лучшие, те, которые сейчас разъехались в Америку, в Израиль, Германию и там тоже заняли прекрасные места. Книг тогда моих не издавали, концертов по телевизору не передавали, были только аплодисменты этих ребят. Они же записывали выступления на пленку, квалифицированно, на хорошей аппаратуре. И вот этих ребят мы потеряли, они тоже были теми, кто создавал искусство. Поэтому у меня ностальгия по людям. Была такая публика, которая всегда звонила и говорила: «Ты читал в «Иностранной литературе» Курта Воннегута? Ты читал Сэлинджера? Прочти обязательно». Вот эти слова: «прочти обязательно», «сходи обязательно», «посмотри обязательно» — то, что сейчас исчезло. Никто не говорит «сходи и посмотри», а это самое главное. Поэтому искусство сейчас существует, но оно какое-то безумное, в одиночку, у него нет советчиков. А ведь литература остро нуждается в советчиках. Мы будем считать литературой и песни тоже, потому что все ради слов. Тогда ради музыки мало что делалось. Музыка существовала сама по себе, но всех бардов любили за слова, за смысл. Сейчас народ остался, население осталось, а публика исчезла, появились просто новые зрители. Я думаю, что все еще вернется, снова появится публика и жажда слова, просто мы должны пройти этот период.

А как вы относитесь к публике, которая не воспринимает ваше творчество?
– Глубоко враждебно.

Тут недавно артистка Верка Сердючка сказала, что ей жалко людей, которые читают свои произведения по бумажке, что бы вы могли на это ответить?
– Может, он и прав. Только с моей точки зрения важно, что ты читаешь. Политики тоже часто читают по бумажке — не все выглядят жалко. Не знаю, к чему он это сказал, да и не важно. Мне он нравится, он очень способный парень. Думаю, когда он, наконец, свернет с этого «женского пути», мы там обнаружим очень талантливого артиста. Но сейчас, конечно, смешно видеть его в окружении охраны. На каком-то концерте в Ялте все участники совершенно спокойно входят и выходят в артистические уборные, и вдруг возле одной двери стоит три-четыре милиционера, охраняют вход. Что такое? Там переодевается Верка Сердючка. Ну, видимо, у нее есть одежда, которую надо охранять.

Михаил Михайлович, а сколько портфелей вы износили за свою жизнь?
– Портфель у меня один, он же и единственный, который изображен на обложке книги «Мой портфель». Этот портфель достался мне от отца, он ходил с ним на вызовы. В нем помещается только формат А4 и ничего больше. Он не пропал, когда на меня было совершено это мерзкое нападение, которое подняло мою популярность раз в десять. Поэтому те ворюги сыграли, в результате, довольно положительную роль. А портфеля тогда в машине не было, исчезло только несколько записных книжек. Сейчас у меня 198-ая по счету, а 6 из них пропало вместе с машиной. Машина найдена, ее даже кому-то вернули. Где она не знаю до сих пор и знать не хочу, черт с ней.

«Концов счастливых не бывает. Если счастливый — это не конец». Гениально сказали, а самое ужасное — точно. У вас есть один рассказ на эту тему — про объяснение в любви с помощью русско-английского словаря. Он с таким знанием дела написан. У вас были связи с иностранками?
– Была одна связь под роялем двадцать с лишним лет назад. Дома у моего друга как-то собралось много людей, среди которых оказалась симпатичная полька. Нет, полька это танец, а девушка была полячка. И мы с ней каким-то образом очутились под роялем и це

мама застала меня дома...

Михаил Михайлович, а вы много встречали людей умнее вас?
– Массу! Ну, Господи Боже мой, я просто робею. Наверное, умнее меня Андрей Битов, Фазиль Искандер, если говорить по писательской линии. Умней меня Аркадий Бортник, мой товарищ, Додик Лурье, о котором я писал. Кто еще? Женя Голубовский, который сейчас в Одессе. Я все-таки, наверное, обладаю, главное, не умом, а талантом. Мы их все путаем. Не скажу, что могу выстроить чудо-жизнь, посоветовать, куда вложить деньги. Этого я не умею. И тот, кто будет следовать моему совету, наверняка прогорит. Так что здесь речь не об уме, а о порядочности, которая мне присуща, это уж я могу сказать точно. И ее я считаю главным. Мне, вероятно, свойственны какие-то рецепторы, которые позволяют ощутить состояние другого человека, чтоб не обидеть его, не задеть. Не каждый, наверное, такое может, это сложнейшая штука — существовать среди людей, не принося никому обиды и вреда. Я страшно переживаю, если подозреваю, что кто-то на меня обижается. Вот поэтому я мог воевать с системой, но не могу воевать с конкретными людьми. А сейчас время конкретных людей, которые несут всю пошлость на себе. Но стратегические решения принимаю, только сам с кем-то посоветовавшись. Могу выделить в человеке такое качество и долго пользоваться его советами — и не ошибусь в нем. Советоваться о литературе, о вопросах в области жилья, или вот как с вами мы затеяли издание моих сочинений. Я чувствую в человеке порядочность и начинаю его спрашивать: как? И верю ему. Значит, это умение чувствовать человека у меня есть.

И с Наташей то же самое?
– И с ней. Я просто поражен тем, какие умные советы она дает. К ним всегда можно прислушиваться. Никогда не было, чтоб она что-то сказала впустую, чтоб это прозвучало бессмысленно. Вот поразительно! Красивая женщина, высокая и в то же время очень умна, так что я не перестаю удивляться. Вот что она во мне нашла — это совсем странно. Но я не хочу об этом думать, чтоб не цепляться за нее дрожащими руками.

А сын Митя чувство юмора в наследство от вас получил?
– Да, конечно. Это уж точно. Говорит недавно Наташе: «Мама, позвони папе, может, он пригласит женщину с ребенком в ресторан». Иногда я забираю их из школы, и мы куда-нибудь едем поужинать. Он очень любит такие ужины. В школе Митька пользуется вниманием у девочек: он красивый мальчик, и все к нему липнут. Так он на это сказал: «Я вообще женщин люблю, но маленьких — ненавижу. Маленькие очень противные, а взрослые — хорошие». Говорит им шепотом: «Ненавижу!» — и проходит мимо.

Скажите, куда вы записываете умные мысли — в дневник?
– Я не веду дневник, но записываю какие-то мысли, хотя, может, собственно, это и есть дневник. У меня есть записные книжечки и в них — мысли-мысли-мысли… Потом я их пытаюсь развить и развиваю. Думаю, это дневник и есть. Ну что бы я в нем писал? «Выпил газированной воды, вышел, пошел, лег, встал. Пришла Катя, поговорили. Опять вышел. Съел…» Что в этом интересного? А вот если мысль какая-то пришла в голову!.. Идешь навстречу морю в Одессе по улице Каманина — оно нависает. И пароходы — выше головы. «Почему не проливается? — пишу я. — Почему не проливается в переулок?» Ну, действительно, мне это интересно. И почему люди хотят жить возле моря? И что там такое в этом море, если ты приходишь к нему, и живешь с ним рядом, и тебе кажется, что все — ты добился своего. Вот рядом с такой личностью, как МОРЕ, можно жить. И люди платят огромные деньги — только бы поближе, поближе. И устроиться, и рядом находиться... Ты понимаешь, что оно не зависит ни от кого. Оно такое от одной стороны до другой, оно кого-то разделяет, кого-то связывает. И поэтому я не могу жить без Одессы, потому и дом там построил. Когда я вижу окно, заполненное водой наполовину, мне больше ничего не нужно.

Признайтесь, как часто вы сами открываете свои книги?
– Вот прямо сейчас открываю наугад (читает из своей книги «Мой портфель»). «Ум и талант не всегда встречаются. А когда встречаются, появляется гений, которого хочется не только читать, но и спросить о чем-то». И последнее: «Что я могу сказать, кроме «спасибо»? Только «до свиданья!»

Валентина Серикова
Фото предоставлены автором