Жезл в подштанниках
Веллер — любимец студентов в восьмидесятыеЭто он, Веллер — любимец студентов в восьмидесятые, самый массовый из серьезных писателей в девяностые и почти одиозная фигура в двухтысячные.
Это он, критикуемый за культ суперменства в «Похождениях майора Звягина», за эпигонство в «Легендах Невского проспекта», за плохо скрываемую зависть в «Ножике Сережи Довлатова», за доморощенную философию в «Самоваре» и «Все о жизни». Это он, это он — ленинградский, а также таллинский, московский, дальневосточный и, наконец, немного украинский: место рождения писателя — город Каменец–Подольский, УССР.
Веллер прилетел в Киев на презентацию обновленного проекта «Профиль–Украина», в котором он участвует в качестве публициста. Я с нетерпением ждал встречи с этим человеком. Во–первых, можно было не сомневаться, что Михаил Иосифович скажет много спорного, необычного и ни в какие ворота не лезущего. Во–вторых, мне до сих пор не дает покоя случай, имевший место 19 лет назад.
Михаил Иосифович, с вами некоторым образом связана самая мистическая история в моей жизни.
— Что вы говорите!
В 1987 году, будучи редактором отдела русской прозы и поэзии в эстонском журнале «Радуга», вы взяли мои стихи для публикации в подборке молодых поэтов — студентов Тартуского университета. За несколько дней до выхода номера мне приснился сон, что одно из стихотворений наполовину сокращено. Когда я купил журнал, то увидел в нем в точности то, что мне приснилось.
— Удивительно!
Вряд ли вы запомнили тогда мою фамилию...
— Видите ли, у вас много более знаменитых однофамильцев — от чекиста Володарского до сценариста Володарского... А вообще, очень странно. Я терпеть не мог ничего рубить и старался не портить настроение камрадам, которых печатал. Вы уж простите...
Что вы, я даже рад, что так получилось. История–то красивая, есть о чем рассказывать... Давайте теперь о вас поговорим. Насколько мне известно, вы не очень–то жалуете журналистов, критиков и литературоведов.
— Значит так. Литературовед — это одно, критик — другое, а журналист — вовсе даже третье. Профессию критика я уважаю до крайности мало. Я полагаю, что это профессия паразитарная, вторичная, лишенная креатива. Критик учит писателя, как бы он, критик, написал то, что написал писатель, если бы он, критик, умел писать. В своем старом рассказе «Рандеву со знаменитостью» в ответ на вопрос: «Ваше отношение к критикам?» герой приводит старую цыганскую пословицу: «Удаль карлика в том, чтобы высоко плюнуть». В оригинале «брызнуть», в смысле помочиться, но в советские времена написать так было невозможно.
Я не знаю ни одного примера, когда критика сыграла бы сколько–нибудь заметную роль в создании литературного произведения. Зато со времени появления профессиональной критики в XIX веке можно вспомнить немало случаев, когда критики доставляли массу огорчений писателям и поэтам, а некоторых из них и вовсе затравливали.
Когда–то меня поразила надпись, которая была выписана плакатным пером гуашью по ватману и прикноплена над головой в кабинете моего университетского друга — а кабинет этот находился в полуразваленном Трубецком равелине Петропавловки, филиале Музея истории Ленинграда. Надпись гласила: «Критик должен быть готов в любой момент и по первому требованию занять место критикуемого и исполнять его обязанности исчерпывающе, профессионально и компетентно; в противном случае критика превращается в наглую самодовлеющую силу и становится тормозом на пути культурного прогресса». Подпись: доктор Йозеф Геббельс. С этого начался мой интерес к некоторым интеллектуальным эксцессам идеологии Третьего Рейха.
Очень любопытно. А если у человека нет фантазии, нет таланта сочинять, но есть недурной вкус и пристойный слог, можно ему существовать в качестве, например, книжного обозревателя?
— Можно.
Премного благодарен.
— Если ваш труд кому–то нужен, если вы рассказываете тупым людям о книгах и кто–то узнает то, чего бы он не узнал, кто–то читает то, чего бы он не прочитал, то это очень хорошо, замечательно и большое спасибо. Другое дело, что большинство людей — конформисты. Они руководствуются брендами, а не собственным мнением. Они твердо знают, что Пушкин необыкновенно велик, а попытка наскакивания на него — эпатаж и глупость. Они уверены, что Гумилев был великий русский поэт и страдалец. Правда, 20 лет назад они думали, что великий русский поэт — Блок, но поскольку место на Олимпе не резиновое, канонизация Гумилева вытеснила Блока. Эти люди убеждены, что стихи Бродского американского периода это высокая поэзия — им так сказали.
А на самом деле все американские стихи Бродского это холодная, никому не нужная версификация. Лучшее, что написал Бродский — 65–й год, стихотворение «Пилигримы». Они и останутся вершиной Бродского, кто бы что не говорил. Потому что по духу своему он ближе к Гумилеву, нежели к Блоку. Он поэт для полуинтеллигентов, для людей полуученых, полуумных, полуобразованных. Он — недоделок, и читатели его недоделки...
К счастью, к этим недоделкам отношусь и я.
— В таких случаях хочется вспомнить Марио Пьюзо: «Передай Майку, что в этом нет ничего личного — только бизнес».
Давайте от Бродского опять–таки к Веллеру, если вы не против. Ваш первый сборник рассказов — «Хочу быть дворником» — вышел, когда вам было уже 35... Простите, вам не помешает, если я закурю?
— А можно, вы и меня угостите? Я на той стадии бросания, когда не покупают своих, но с удовольствием курят на халяву... Так вот, все те рассказы написаны мной до 30 лет. Просто книга выходила четыре года — нормальные советские сроки.
К концу 80–х ваши книги в больших количествах стали появляться на книжных раскладках. У вас была установка на коммерциализацию творчества или оно так само вышло?
— Как гениально говорит герой Калягина в «Механическом пианино»: «Есть хочется, худеть хочется — всего хочется». Мне хотелось всего. Я писал, как джеклондоновский золотоискатель разрабатывает жилу: сначала он берет самый ценный участок, потом менее ценный и так далее; а еще берет другую жилу, третью — шесть участков застолбил и по ним бегает. В моем представлении, верх литературы — это короткая жесткая проза. Строго говоря, здесь исчезает грань между прозой и поэзией. Каждое слово начинает значить больше, чем оно значит в словаре. Какое–то время я писал именно такую прозу, а потом захотел писать повести и романы — такие и сякие, и всякие другие разные, которые не делал никто никогда.
Своего «Майора Звягина» я начал писать в сентябре 85–го года, когда Горбачев только пришел к власти и никто ни в какие перемены ни хрена не верил. Мне настолько осточертели эти бессильные вопли, что я решил создать героя, который даже в поганых советских условиях может совершить все, что захочет. Но поскольку я никогда никуда не торопился, готова эта книга была только в конце 1990 года. Она вышла 100–тысячным тиражом в феврале 91–го и тут же легла на лотки.
Правда ли, что вы приняли активное участие в устройстве личной жизни одного из наших общих друзей — по существу, взяв на себя миссию своего героя?
— Ну, скажем так, в мягкой форме. Да, упомянутое вами лицо в какое–то время звонило мне по два раза в день, мы подолгу говорили, и я позволял себе давать кое–какие советы. Советовать всегда легче, чем действовать, когда ты влюблен и теряешь голову.
Это был единственный случай, когда вы играли в майора Звягина?
— Не надо делать из меня уж вовсе героя, хотя это было бы приятно. Когда–то на третьем курсе я буквально взял за шкирку одну девочку из нашей группы — руководил написанием ее курсовой и сдачей экзаменов. При этом наши отношения носили чисто дружеский характер — я не испытывал к ней никакой, как сказали бы сейчас, сексуальной склонности. Это был большой кайф — держать человека за шиворот и заставлять его делать то, что надо.
Несмотря на долгие годы жизни в Таллине, эстонский язык вы так и не выучили?
— Я не ставлю себе это в заслугу. Тут не было никакого принципа — просто он мне был не нужен по жизни. Я дважды записывался на курсы и быстро их бросал. Когда–то я прожил около двух месяцев летом на хуторе у своего эстонского переводчика. Мы с ним заключили договор: я помогаю ему делать пристройку к дому — он меня кормит, предоставляет коечку, если он пьет, я тоже пью, такие дела, но! — он говорит со мной только по–эстонски. Если я не понимаю, это его проблемы, но я не реагирую ни на одно русское слово, хоть он потолок грызи. Через месяц я начал все понимать по–эстонски. А потом я вернулся домой, и к следующему лету из меня вылетело абсолютно все, что я знал.
Мне не с кем по–эстонски говорить. Раньше я комплексовал, извинялся, но когда Эстония стала независимой, извиняться перестал. Потому что стал принадлежать к ущемленному языковому меньшинству.
Можно ли сравнивать языковую ситуацию в Эстонии и Украине?
— Да, можно. Но различий все же больше, чем сходств. Эстонцы и русские всегда идентифицировали себя как два разных народа с разной историей и культурой. С Украиной все было иначе. Дело в том, что в советские времена история Украины была под табу. Она будто бы обрывалась взятием Киева Батыем в 1243 году (на самом деле 1240 — Прим. автора), а потом сразу начинались гетман Мазепа, Полтавская битва и воссоединение с Россией. Нельзя было говорить о Великом княжестве Польско–Литовском, о стране, раскинувшейся от Балтийского до Черного моря. Писать в русских учебниках о том, что в XV веке было великое славянское государство — и маленькое полутуземное Московское княжество, одно из многих северо–восточных славянских, было бы непатриотично.
И в Украине об этом мало кто знал. Когда же людям выкатили информацию, они решили, что — ба, мы же наследники великого древнего государства! А эти были дикари, которые заключили союз с Ордой и по лицензии Орды управляли своими княжествами. Александр Невский — да вы чего — приемный сын Батыя! Поэтому украинский язык — это настоящий восточно–славянский язык, который идет от Киева, от Древней Руси. А ваша «москальска ричь» — язык какого–то полудикого племени, которое появилось гораздо позже.
Вот такое столкновение, такое противостояние: кто более славянский, кто более исконный, кто лучше? Хотя в XIX–XX века именно русская культура вобрала в себя все главное восточно–славянское, но исторически–то было другое. А поскольку Россия завела великую империю в тупик и стала распродавать ее по кускам, у нее нет никакого морального права ни на что хорошее. Россия сдает своих задаром — даже не за деньги, а из скотства российского! Вот и получается, что о двух языках, как это не печально, в Украине договориться не удается.
Наши национал–радикалы полагают, что у русского языка на территории Украины перспектив нет.
— Увы, в XVII–XVIII веках украинская культура потеряла какую–либо самостоятельность и самоценность, сохранив только фольклорные, этнологические черты. Поскольку русский язык богаче, поскольку он более развит, поскольку русское литературное наследие несравненно мощнее украинского, то, я думаю, изгнать русский язык из Украины не получится. Если бы сегодня московская власть чего–то стоила, Украина уже давно развалилась бы минимум на две части. Левобережье и Крым были бы в России и говорили бы по–русски.
Украинское руководство прекрасно понимает, что вопрос единого языка — это один из важнейших вопросов единства нации, единства государства. Поэтому на месте украинской власти я делал бы все, чтобы не раздражая людей, насаждать украинский и растворять русский. Но поскольку украинское руководство, похоже, не намного умнее русского, я думаю, что русский язык в Украине существовать будет. Ибо связи пока еще мощны, а Россия пока еще велика. Культурное влияние России на Украину огромно. Язык менее развитый никогда не вытеснит язык более мощный и энергичный.
Доводилось ли вам читать кого–то из современных украинских писателей?
— Я насчет русских–то не очень силен. Давно потерял интерес к беллетристике — меня больше интересуют история, философия, справочники, мемуары. Фикшн, придумывание в нашем колеблющемся и постоянно меняющемся мире мне не интересны. Жизнь сегодня гораздо богаче и разнообразнее беллетристики.
И все же, по–вашему, кто из русских писателей конца XX века имеет шанс стать классиком?
— Такой вопрос никогда задавать нельзя! На него можно ответить только старым анекдотом о том, как Гюго, когда его спросили, кого он считает первым поэтом Франции, долго кряхтел, пыхтел, бормотал, а потом произнес: «Вторым — де Виньи». Что бы ты ни ответил, ты присваиваешь себе роль некого третейского судьи. Тот парень, который на самом верху, таких самонадеянных заявлений терпеть не может. Поэтому каждый должен беречь свой маршальский жезл, обернутый в грязные подштанники, в рюкзаке за спиной, но не вытаскивать его по всякому поводу.
Вашу повесть «Ножик Сережи Довлатова» многие расценили как проявление зависти.
— Трудно предугадать, как слово наше отзовется. Мне в течение трех–четырех лет хотелось написать короткую книгу о том, что я вообще думаю по поводу литературного процесса, эмиграции, отношения к культуре, политических изменений, но не в форме свободного эссе — это малоинтересно, а намотав на какую–то проволочку. И для меня никогда не существовавшие отношения с Довлатовым, который не сыграл никакой роли в моей судьбе, также как я в его, стали этой самой проволочкой.
Реакция на книгу, вами сейчас справедливо высказанная, меня изумила. Сначала я пожал плечами. Потом просто не поверил. Потом пришел в раздражение. Потом я взял карандаш, лист бумаги и стал считать, сколько процентов книги посвящено Довлатову. У меня получилось 13,09%. Тринадцать и девять сотых процента! Все остальное к нему не имеет отношения! Никакого, ни малейшего! Но читатель заметил исключительно это, подтвердив старую истину Эдмона Гонкура: если из 300 слов на странице писатель единожды употребит слово «жопа», то читатель заметит только его.
Читатель наш, лучший в мире, на самом деле необыкновенно туп и примитивен. Я уже давно позволяю себе роскошь относиться к мертвым так же, как к живым. И не считаю, что это неправильно, хотя со стороны может выглядеть неблагородно. Но ведь это гораздо лучше, чем относиться к живым, как к мертвым!
В общем, да...
— То, что писал Довлатов, действительно очень примитивно. Те, кому нравились некоторые вещи Лавренева, «Конармия» Бабеля, лучшие места у Паустовского или не оцененный критикой, блестяще написанный «Белеет парус одинокий» Катаева, не могут считать вульгарный довлатовский примитив литературой.
Я могу вам сказать, каково чувствовать себя гением. Так же, как чувствовать себя старым, если не прыгать через забор: все то же самое, только вокруг все больше молодых людей. Так вот, кругом становится все больше людей глупых или вовсе идиотов. Я от них уже ничего не жду. Однажды я был на прямом эфире с Садальским — ну помните, здоровый этот, «Кирпич», хороший, в общем, мужик — и он, приобняв меня, сказал в камеру: «Как, вы не знаете, кто такой Веллер? Да это же Довлатов сегодня!» Посмотреть на мое лицо в тот момент было бы, наверное, очень интересно.
Юрий Володарский
Оставить комментарий