Журнал культурного сопротивления «ШО»

Не разживешься на чужой потере

Всегда любопытно наблюдать, как те или иные идеи, стратегии или концепции, возникнув однажды в некоем культурном или информационном пространстве, попав в другой контекст, приобретают новые трактовки, становясь объектом разнообразных трансформаций и манипуляций.

Взять хотя бы актуальную ныне концепцию Центральной Европы, если, конечно, можно говорить о Центральной Европе как о концепции. Центральная Европа, «последняя территория» (как назвал ее Юрий Андрухович), о которой с недавнего времени все более охотно и велеречиво рассуждают политики, географы, фотографы, нефтяные бароны и, естественно, поэты, действительно остается последней топографической и поэтической щелкой между всех этих монстров вроде России, ЕС и Америки. Вот об этом обычно и говорят. Говорили, в частности, и на литературном фестивале «Last & Lost», придуманном Моникой Шнадерман из польского издательства «Чарне» и Катариной Раабе из немецкого издательства «Зуркамп».

Проводился фестиваль в Берлине. Впрочем, возможно, о нефтепроводах и Центральной Европе и надо говорить как о вещах придуманных и проведенных, по крайней мере — о нефтепроводах.

Снова таки интересно, что, рассуждая о «Последнем и Утраченном», о разных островках и закутках старой–доброй Западной или не такой старой, но от этого не менее доброй Восточной Европы, каждый говорил о своем. Так, наверное, и должно быть, поскольку коллективные потери, в общем–то, вызывают подозрения. Потеря территории, утрата прошлого, вопреки всем возможным политическим спекуляциям, носит, как и

Aus der Serie Islands, 1996-2000Dub nad Moravou, Hranice und Kamenec, Tschechien; Ladomirová, Slowakei© Tomáš Pospech

потеря невинности, скорее индивидуальный, нежели коллективный характер. И то сказать: что общее могли потерять, к примеру, Томас Венцлова, Владимир Сорокин и Любко Дереш? Ну ладно еще Венцлова и Сорокин. Но Дереш? Потому–то дискуссия на фестивале получилась все же довольно умозрительной, перетекая от голубого сала к стихам Богдана–Игоря Антонича, — и свести все это воедино можно было, пожалуй, лишь снова и снова вспоминая нефтепроводы. Зато какие–либо попытки вклинить в дружеские и ненавязчивые беседы геопоэтиков политкорректные «телеги» об общем прошлом и евроинтеграции вызывали разве что удивление Анджея Стасюка: дескать, какая интеграция, через двадцать лет тут всем будут заправлять китайцы, и с польским провидцем трудно было не согласиться.

К подобному геопоэтическому интересу к нам со стороны, назовем его так, Запада действительно относишься с ощутимым предубеждением. Присваивая чужие потери, они, сдается, не учитывают одну простую вещь: то, что с их стороны — бывшего (хотя не такого уж и бывшего) железного занавеса — представляется утратой, с нашей — хуже расчищенной от завалов, а потому более адекватной — может вполне успешно расцениваться как приобретение. По большому счету, в любых руинах удастся прочитать как знаки распада, так и знаки истории, тем более что вся история — это один большой распад. И то, что им кажется местом поражения, успешно может оказаться местом под новую застройку.

Мне кажется, о подлинно утраченных вещах надо говорить лишь в случае их полной ассимиляции, чего все–таки на упомянутых территориях пока не наблюдается. Вообще во всем этом сближении и стремлении заполнить географические, исторические или просто коммуникационные пустоты между территориями не чувствуется взаимности, и восхищение «цивилизованных туристов» обычаями аборигенов вызывает у самих этих аборигенов разве что сострадание, но уж никак не благодарный восторг.

Полноценное понимание утраченного «аборигеном» возможно только тогда, когда интерес к нему перестает сводиться к туристическому любованию раздолбанным социалистическим индастрелом. Фиксация твоих родных обломков посторонним глазом, несомненно, трогает, но вряд ли может способствовать равно уважительному общению, без двусмысленных исторических аллюзий и постоянных идеологических апелляций.

Хотя, надо признать, такая любовь и нежное отношение к чужим потерям является взаимным, и умиление румынскими или украинскими зонами выживания похоже на умиление разбомбленным Рейхстагом, каким он видится с этой — более адекватной — стороны занавеса. Такая топографическая некрофилия, очевидно, связана не столько с политико–

экономическими, сколько с историко–культурологическими обстоятельствами: всегда интересно разбирать завалы чужой истории, особенно если ты к созданию этих завалов непосредственно причастен.

В конце концов, на «Last & Lost» все завершилось, как и следовало ожидать, поучительно. Концертом Олега Скрипки с «ВВ», во время которого на сцену прорвался белорусский художник Артур Клинав, откуда его довольно грубо прибрали местные охранники. Хотя именно Клинаву было что сказать о последнем и тем более об утраченном: накануне в центре Минска власть уничтожила палаточный городок оппозиции. Про это Клинав и кричал, выползая на сцену: ведь если уж фиксируешь утраты, то делай это своевременно, когда утрата твоя еще имеет привкус крови и слезоточивого газа, когда ей можно еще если не помочь, то, по крайней мере, назвать ее своим именем. Но это, обычно, и является самым трудным: Клинава утащили в неизвестном направлении, демократия снова проиграла, Центральная Европа потерпела очередное поражение, увеличив свои потери.

Сергей ЖАДАН

Оставить комментарий