«Простецкий комсомол не вытравил породу»

Совершенно не помню, в каком году я услышала это впервые. «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда. Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда». Песня, показавшаяся на редкость идиотской, запомнилась сразу. «Ты смотришь мне в глаза и руку пожимаешь, уеду я на год, а может быть, на два. А может, навсегда ты друга потеряешь…» Графоманская ахинея, наркоманский бред, три аккорда… Прощается с девушкой навсегда и при этом уезжает, может быть, на год. Вместо того, чтобы обниматься, целоваться и рыдать у него на плече, она пожимает ему руку. Над тамбуром горит полночная звезда, но видно, что проплывает сиреневый туман. Да еще и «над нами»! Но самое загадочное в этом аудиозрелище — непонятный кондуктор, который все понимает и поэтому не спешит. Интересно, какое ему дело до двоих в тамбуре, и куда может спешить кондуктор, кроме как на пенсию? То, что «Сиреневый туман» — результат многочисленных трансформаций канонического текста, я узнала спустя годы. От оригинального варианта под названием «Дорожное танго», написанного якобы поэтом Михаилом Матусовским в 1936 году, в популярную эстрадную версию попало немного, да и то в изуродованном и изорванном виде. Основное содержание, видимо, в силу конкретики и жесткой временной привязки, отвалилось. «Она блюла в себе возвышенную моду. Глухое платье — днем, вуаль — по вечерам. Простецкий комсомол не вытравил породу. Не устрашили и попреки классных дам…» Наверное, такую песенную героиню очень трудно протащить через годы, через расстоянья. Собственно, как и героя. «Из тамбура махал широкой шляпой черной. Потом зашел в вагон, за пианино сел. Под стук колес повел мотив нерукотворный, обозначавший путь и юности предел». Эти двое, кстати, на перроне, а не в тамбуре — не обычная сладкая парочка, а театральные артисты, колесящие по фронтам великой родины. «В войне заключено исконное начало России и судьбы, сословий и имен. В пожарищах война для них любовь сковала, освободила дух, пустила на перрон…» Поэтому она и пожимает ему руку, что «простецкий комсомол не вытравил породу». Поэтому они и расстаются — «может быть, на год, а может, навсегда».

За несколько дней до спектакля «Голубчики мои», о котором я знала только, что его поставил прекрасный Юрий Погребничко, мне приснилась песня «Сиреневый туман». Все были как-то очень странно одеты, ехали в плацкарте и пели: «Кондуктор не спешит… Кондуктор понимает…» Известный режиссер, народный артист России, лауреат Государственной премии, худрук московского камерного театра «Около дома Станиславского», не впервые сотрудничающий с Драмой и комедией (в начале 80-х он ставил здесь «Манон Леско» и «Закон вечности»), придумал довольно эксцентричный микст. Скрестив Достоевского с Володиным, объединив «Преступление и наказание» и советскую нетленку «С любимыми не расставайтесь», Погребничко заменил извечный русский культ страдания извечным квартирным вопросом, ужасами социалистического общежития и семейно-брачным убожеством. Ведь Раскольников тоже — типичная жертва бытовой неустроенности. Мне кажется, если бы у него было приличное жилье с водопроводом и отоплением, вряд ли он взялся бы за топор.

Родион Романыч (Вячеслав Шеховцов) и следователь Порфирий Петрович (Михаил Кукуюк) появились на сцене первыми. «Вы убили!» — говорит следователь. А Раскольников: «Нет, не я!» — «Вы! И старуху, и сестру ее Лизавету…» — усмехается Порфирий Петрович, распахивает пальто, а там топор висит… Вот так сразу о главном. А о главном так и нужно: без обиняков и не затягивать. Они и не затянули. Через пять минут на фоне ржавенькой постройки с голубиными парочками на карнизах возник хор сосредоточенных мужчин разного возраста, роста и веса, дирижер (Александр Курий) и баянист (Геннадий Завгородний). «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда», — грянули они стройно, выразительно и ожесточенно. «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…» Люблю художественные сны!

Тварь ли он дрожащая?

Когда-то преподаватель киевского театрального института Анатолий Скибенко сказал своим студентам: «Не старайтесь меня удивить. Постарайтесь меня обрадовать». Не представляю, как можно обрадоваться, не удивившись. Радость и удивление — не синонимы, конечно, но одно без другого невозможно. Как этика без эстетики. Как верх и низ. Вдох и выдох. «Голубчики» — спектакль, который ты принимаешь либо сразу и безоговорочно до поросячьего визга и щенячьего восторга, и тогда он становится твоим личным праздником, леденцовым петушком на палочке, либо не принимаешь вовсе, моментально выбрасывая его из сознания и подсознания, как вязкий тяжелый сон. У зрителя вообще очень многое зависит от способности удивляться. У режиссера — от умения рассказать. Крохотная точка, которую принято называть произведением искусства, где-то на пересечении этих двух умений. Анализировать «Голубчиков» так же тяжело, как популярный вариант песни «Сиреневый туман». Кто там с кем прощается, кто, куда и насколько уезжает, почему тревога и печаль и почему только в ее глазах? Потому что так устроен мир. Потому что ей всегда больнее и страшнее, чем ему. Ей хочется держаться за руку, а он всегда ищет, чем бы заняться. Ищет и находит. Иногда при помощи топора. Потому что ему интересно: тварь ли он дрожащая? А ей интересно, когда он построит ей кооператив. То, что он тварь, она и так знает… Он всегда будет стремиться из тамбура на свежий воздух, а она — поставить в тамбуре стол, кровать и телевизор. Накрыть его жлобской вязаной салфеткой и не поддерживать иск о разводе. «Он же вас ненавидит! Он любит другую!» — «Все любят другую… Дайте нам два месяца отсрочки…» Кондуктор, не спеши!

Одна из самых популярных цитат из Достоевского — «Широк русский человек. Я бы сузил». Вот уж не знаю, где он широк. Разве что в бедрах. Весь этот трогательный абсурдный сюр Погребничко просто вопиет о человеческой узости. Нелепости. Беспросветности. Скудости. Но получился таким пронзительным и щемящим, потому что поставлен с любовью, а не с отвращением к человеку. От сочувствия до презрения один шаг, и он еще меньше, чем от любви до ненависти. Кондуктор понимает… И не спешит шагать. Да и куда спешить, если главное уже сказано: «В глазах твоих больших тревога и печаль».

Полтора часа на сцене слушаются дела о разводе, супружеской неверности, разделе имущества, оскорблениях и телесных повреждениях. «Вы поддерживает иск, поданный вашим мужем?» — «Как я могу его поддержать?! У меня же двое детей! Обе девочки. И обе болеют. А все по его вине!» Супружеская нелепость. Сиреневый туман. Ромашки сорваны. Раскольников не сознается, Свидригайлов (Дмитрий Лукьянов) страдает от привидений… Мужской хор сменяет женский. Красные длинные шелестящие платья, ушанки с вуалью… «Стою на полустаночке в цветастом полушалочке», «На тебе сошелся клином белый свет», «Ты в подарок мне принес не букет из пышных роз». В подарок он принес ей карамельку. А до этого замахивался утюгом, «склонял по всякому», ногой по бедру стукнул в день ее рождения… С любимыми не расставайтесь! Всем сердцем прорастайте в них! Чем можно, тем любимые и прорастают. Диваном, холодильником, киркой, лопатой, утюгом. «Беда быть широким, — говорит Свидригайлов, — без особой гениальности…»

Полный текст статьи читайте в свежем номере журнала

Юлия ПЯТЕЦКАЯ