— Русская литература имеет мало отношения к производству. Если я раньше что­Ñ‚о мог, то это не значит, что я все время это должен делать. Хочется иногда делать и что­Ñ‚о другое. К тому же так же важно, что человек напишет, как и то, что он не напишет. Важны паузы, дырки, молчание. Каждый день проживается как текст, только этот текст не обязательно записывается. Следовательно, сколько у человека черновиков и отвергнутых замыслов накопилось в черепушке, никто сказать не может. Я пишу все наголо и редко. И откуда что берется, не знаю. Замысел — это накопленный опыт, еще не выявленный в тексте. Он может человека мучить, но как он вызревает, никак нельзя понять.

ШО В интервью вы часто повторяете, что не мечтали о писательстве, а просто литературная среда засосала. Вы об этом жалеете?

— Мне несколько раз в жизни везло на среду. Благодаря ей я действительно зацепился за литературу. В 1956 году при Горном институте существовало литобъединение. В него входили замечательные поэты, Александр Кушнер, к примеру. Одновременно было противостояние и дружба с другими группами: с ахматовским кружком, с филологической школой. Любого из этих компаний можно было встретить, как в деревне, на Невском. Как у Блока было сказано: «…Встречал другого с презренной улыбкой». Все это была среда, которая мне нравилась, и, чтобы оправдать свое существование в ней, я начал писать.

Я знаю, чего мне не хватает — образования, хотя поправить что­Ð»Ð¸Ð±Ð¾ уже поздно. Может, из меня вышел бы лингвист, а может, даже математик. Но ничего этого уже не случится. Я избрал путь наименьшего сопротивления. В этом году пятьдесят лет, как я скрылся от службы. Обрел свободу бытия.

ШО Свобода подразумевает и некую финансовую независимость. Как вам удавалось путешествовать по всей стране в годы, когда вас не очень­Ñ‚о много печатали?

— По Союзу мне ездить не возбранялось, а он­Ñ‚о был большой. Можно было поехать в командировку от газеты. Иногда получалось, что я давал туда материал, а иногда можно было надолго слетать, скажем, на Дальний Восток и написать то, что интересно тебе самому. Сейчас я думаю: и хорошо, что меня не выпускали за границу. Выпустили бы, получился бы другой человек. Уцепился бы и держался за эту мнимость. Неизвестно, чем бы пришлось за это расплачиваться.

Свобода для меня имеет несколько измерений. Самая дорогая — тайная, как называл ее Пушкин, та, которая достигается внутри собственного развития, независимая от внешних условий. Как тот же Пушкин говорил: «Ð•ÑÑ‚ÑŒ разная смелость у художника». Говорить что­Ñ‚о в лоб — не значит быть художником. Поэтому гласность повергла наше искусство в глубокий обморок. Раньше внутренняя свобода противостояла внешним возможностям. Слишком легко было быть смелым. Рискованно, но легко. Несвободным текст быть не может, а соавтором был запрет. Для того чтобы художник стал смелым, ему нужно было произвести что­Ñ‚о с внутренним развитием.

Питерский реванш

ШО Значит, вашему поколению не комфортно жить без прежних запретов?

— Ну, не надо забывать и о такой вещи, как возраст. Комфортнее всегда, когда ты моложе. Говорить о том, что когда­Ñ‚о было лучше, чем сегодня, — нелепо хотя бы потому, что тебе выпал именно такой отрезок истории. Как это ни парадоксально, художник в любую эпоху может найти причины не реализоваться. Бывают такие драматические судьбы, когда человек намеренно дерзко меняет дух своей истории, а та же эмиграция приводит к психическим болезням, самоубийствам. В моем поколении таких концовок около пятидесяти процентов. В Ленинграде было очень мощное начало в 60‑х, а внешней реализации не было, или она мало кому удалась. Тогда люди сплачивались скорее по принципу эстетического, нежели идеологического единомыслия. И собственно публикации существовали друг для друга. Питер был как одна деревня. И в этой среде, по‑моему, были очень хорошо писавшие люди. Некий питерский реванш, в конце концов, отозвался в двух эмигрантах. Их уже нет на свете, но слава их сильна — Иосиф Бродский и Сергей Довлатов.

ШО Находясь в юности рядом, вы могли предположить, что прорвутся именно эти двое?

— Довлатов был очень амбициозным человеком. Когда мы познакомились, он был секретарем писательницы Веры Пановой, что свидетельствовало о том, что журналист тянется к литературе. Он носил и мне рукописи, тексты были талантливы, но это был еще не тот Довлатов, который завоевал себе успех. Как писатель он сформировался в эмиграции. Он по делу автор. Его успех заслуженный и понятный. А близких контактов у нас не было.

ШО Об Иосифе Бродском тоже готовы сказать, что едва знакомы?

— Нет, с ним я был знаком значительно лучше. Но он тоже долго не обращал на меня внимания, хотя я присутствовал на суде, где его обвиняли в тунеядстве, и провожал его в эмиграцию, но это именно из­Ð·Ð° «Ð´ÐµÑ€ÐµÐ²ÐµÐ½ÑÐºÐ¸Ñ…» отношений, встреч на Невском. Наше общение происходило в ту пору на ревниво­ÑÐ¾Ñ€ÐµÐ²Ð½Ð¾Ð²Ð°Ñ‚ельном уровне. В Бродском чувствовался огромный замах, но я тогда еще не ощущал, насколько он оправдан. Через год после отъезда Иосифа мне попалась его книжечка «ÐžÑÑ‚Ð°Ð½Ð¾Ð²ÐºÐ° в пустыне» — и вдруг меня пробило в одном стихотворении… Все стало на свои места, то есть амбиции совпали с результатом. Мы просто были соседями, сокамерниками, но он судьбу прорезал иначе. Тому были другие основания. Хотя бы потому, что он был поэт… После 1987 года, когда я стал выездным, мы виделись несколько раз в Америке, в Англии. Он очень любил ленинградское прошлое, отчего отношения стали даже теплее. Я помню одну нашу встречу совместно с Чеславом Милошем на каком­Ñ‚о застолье в Лондоне. Милош только что вернулся из родной ему Литвы. Он спросил: «Ð˜Ð¾ÑÐ¸Ñ„, ты по­Ð¿Ñ€ÐµÐ¶Ð½ÐµÐ¼Ñƒ не собираешься съездить в Питер?» Для Бродского одним из самых сильных переживаний осталось то, что его не пустили похоронить своих родителей. Я думаю, это была не прощаемая, экзистенциальная обида. Хотя его сознательный отказ приехать в Питер был болезненным для него же самого. Он не хотел изменять своему слову. Слухи о его дурном характере — только слухи. А на самом деле он был совершенно нормальным человеком. Нобелевское признание, кстати, его необычайно размягчило. В ответ Милошу он изрек много добрых слов о той нашей среде.

Полный текст интервью читайте в свежем номере журнала

Беседовала Любовь ЖУРАВЛЕВА
Фото: Анатолий Степаненко