Кто, по вашему мнению, является наиболее сильными игроками на поле современной российской прозы и поэзии?
– К сожалению, ответ на этот вопрос слишком предсказуем. Для такой огромной страны, как Россия, — всегда слишком мало литературных имен, направлений, группировок. Это началось не сейчас — проблема в гиперцентрализме, демонической роли столицы, структурной трупности русского культурного сознания. И не может быть иначе в стране, где история есть процесс имперского самоутверждения одной крохотной этнокультурной группки, предающей голоду и холоду все, что не соответствует ее интересам. Поэтому не хочется повторять лежащий на поверхности и очевидный список. Мы ищем (и находим) новые имена, но ведь литературный процесс не сводится к публикации и даже к дистрибуции: его стержень — это мнение, СМИфология. Так, у Дмитрия Гайдука гораздо больше читателей, чем у Ирины Денежкиной или Спектора, — но попробуйте это доказать.

Как в океане, полном свирепых гигабюджетных издательских акул, удержать на плаву маленькое эстетское издательство?
– Если это про «Ультра.Культуру», то вопрос не по адресу: по российским меркам это среднее издательство — около 150 книг за 3 года совокупным тиражом чуть менее полумиллиона. И уж тем более не эстетское — подобное определение звучит для нас практически оскорблением. Что же касается гигабюджетных акул, то они питаются, в основном, говном, которое плавает по поверхности океана. Стоит нырнуть чуть глубже, и там другая, намного более изысканная кормовая база. Основные соперники малых издательств — другие малые издательства, которые пытаются освоить ту же нишу.

Какова роль провокации и эпатажа на территории современного искусства? Бесплодность, эстетика, реклама или новая форма высоких материй?
– Это зависит от того, какая провокация. Многое из именуемого провокацией ею не является. Провокация — это то, что всерьез задевает чьи-то интересы, а не то, о чем журнальные дамочки пишут: «ах! ох!» Задача провокации — разбудить спящее мертвым сном (не важно, постмодернистским или фундаменталистским) сознание современного человека и заставить его понять: стрелки на часах скользят к полуночи. Времени на размышления почти не осталось.

Будут ли машины будущего создавать поэзию?
– Разумеется. Я думаю, к этому времени граница между человеком и машиной будет более чем условной.

Почему авангардное искусство зачастую играет «отвратительными и гадкими» материями?
– Пытаясь привлечь к себе внимание, разумеется. Другой вопрос, всегда ли есть повод. В большинстве случаев привлеченное внимание находит пустоту в центре мусорной кучи и более на этот способ аттракции не отзывается.

Что последует за постмодернизмом?
– А был ли мальчик? Центон, заимствование сюжетов, пародия и травестирование как литературные приемы существовали всегда; другой вопрос, что в конце двадцатого века появилась возможность применить их к любому типу материала — визуальному, звуковому. Новая французская философия раздула этот момент необозримо. В основном, как мы понимаем сейчас, чтобы вытеснить вопрос труда на периферию Вселенной — вместе с «потогонками» третьего мира. Создать впечатление, что производство образов — ось, вокруг которой вертится современное общество. И были правы, если говорить об обществе белых паразитов. Культурный процесс всегда шире современных ему концепций, поскольку концепции обычно вырабатываются с позиций интересов какой-то одной цивилизации.

Как вы относитесь к доктрине копирайта?
– Отношусь сложно и двойственно. С одной стороны, я всю жизнь от этой доктрины завишу и должен ее поддерживать, а с другой стороны, отношусь к ней негативно. Я считаю, что информация не является товаром, поскольку она нематериальна и, соответственно, поддается бесконечному копированию без ухудшения качества и изменения количества. Традиционное право собственности основано на уникальности объекта, который находится в собственности собственника. Уникальности файла не существует. Когда я начал интересоваться современным искусством и узнавать, каким образом решается проблема уникальности и оригинала у дигитальных художников, то выяснилось, что решается она весьма фальшивыми путями — попытками применить сегодня старые технологии, переписав само определение оригинала. Оригинала нет. Проблема состоит в том, что художник должен выживать. Выживать не в утопическом обществе, которого не существует, а в той данности, которая есть. На большинстве территорий нашей планеты эта данность сейчас тотально капиталистична. То есть считается, что результатом труда художника является товар, который должен продаваться. Это никак не соответствует моему представлению о том, как должно быть устроено общество и, в частности, искусство. Но поскольку я завишу от этой плохой системы, то за 15 лет работы потерял от ее плохого функционирования от миллиона до $2,5 млн., что может раздосадовать любого, учитывая, что получил я всего 10–15% от этой суммы. Буржуазная часть моего сознания хотела бы, чтобы мне платили за каждую цитату, а креативная говорит, что все нужно менять. Решение, как всегда, должно быть диалектическим. Пока мы живем в этом обществе, мы должны требовать исполнения принятых им же законов. Потому что нам нужно жить и кушать, чтобы потом провести революцию, которая отменит копирайт. Если говорить о предельном решении этого вопроса, то тут все укладывается в мою постгуманистическую философию и теорию — я убежден, что человек, прошедший материальную эволюцию, не может создать организменные объединения или общества, которые могли бы решить эти проблемы. Чтобы такие общества стали реальными, их должны строить другие люди. Наивные коммунисты в конце 19-го века, в силу того, что были еще плохо знакомы с психологией и подсознанием, считали, что другого человека можно воспитать посредством педагогики. Оказалось, что это не так. Есть базисные психологические механизмы, образовавшиеся еще в доразумной природе, которые не могут быть преодолены воспитанием. Воспитание отвечает лишь за 10–15% поведения человека. Поэтому коммунизм потерпел поражение. Нельзя требовать от эгоистичной обезьяны, которая заинтересована лишь в продолжении рода, работы в качестве коллективного организма. До определенной степени она может симулировать это в своих интересах, а отдельные индивиды со специфическим сознанием могут даже так жить, но общество в целом начинает создавать симулякр того, что от него требуют. Когда симулякр становится всеобъемлющим, такое общество гибнет за счет фальшивости своего явленного и скрытого. Скорость, с которой это стало происходить, постоянно увеличивается… это, кстати, по поводу оранжевой революции. Если раньше между событием и разочарованием пролегали десятилетия, то сейчас хватает нескольких лет или месяцев, а в Эквадоре, к примеру, недавно хватило всего нескольких дней. Население Эквадора искренне и всенародно 70% голосованием избрало нового президента, а на четвертый день им показали видеоленту, где он берет взятку, вспыхнула революция, и его свергли.

Расскажите о Вашем новом музыкальном проекте.
– Opera mechanika хотя и кажется на первый взгляд совершенно постмодернистской затеей, на самом деле таковой не является. Мы исполняем классику в электронном звучании, практически не отклоняясь от исходного композиторского текста. В принципе, ничего нового в этом подходе нет, это уже делали не раз, начиная с 60-х годов. Разница в том, что мы позиционируем все это как просто группу, которая играет просто композиции — во всем, начиная с внешнего вида. Это дает эффект «современности» и разрушает «классическую» шелуху-оболочку, имеющую классовое, манипулятивное происхождение.

Экспериментальное искусство. Какие эксперименты актуальны сегодня?
– Технологические. К сожалению, большинство художников не в ладах с технологиями и наоборот. Тем не менее, самое интересное происходит на электронных, акузматических, кинематических и тому подобных фестивалях и выставках.

Возможно ли сегодня обнаружить новые идеи?
– Все зависит от того, что считать таковыми. Утверждение Борхеса по поводу ограниченности числа сюжетов остается и актуальным и неоспоримым. Но рядового читателя подобный уровень структурной абстракции не волнует — иначе бы не процветали детективы, сериалы и прочие виды поточного искусства. Скажем так: новое — это хорошо забытое старое, которое переживается как новое сознанием, забывшим его как старое. В этом смысле процесс смены стилей в одежной моде является  хорошей иллюстрацией к тому, что новые идеи — это просто процесс перемешивания семантических единиц, примерно как перемешиваются кодоны в ДНК при мутациях. Поэтому новое возникает постоянно, хотя интенсивность осознания этого различна в различные эпохи, так как зависит от политического и идеологического спроса.

Какой вам видится поэзия завтрашнего дня?
– Написанной человеко-машиной и отражающей его восприятие пространственно-временной тюрьмы.

Кто главный в искусстве — творец, критик, куратор или пропагандист?
– Аллах.

Если представить, что кинематограф — это пространство, то какие особенности и отличия у европейского, американского, славянского и азиатского пространства?
– Я не синефил, поэтому мне трудно будет ответить на этот вопрос. Единственное, что мне удалось заметить за последние 10 лет — это системный кризис Голливуда, интересный тем, что он с редкой в культуре почти вульгарно-марксистской самоочевидностью является отражением масштабного социополитического кризиса американского общества. В целом можно сказать, что кино сейчас на переломе — приход в него 3D технологий превратил магические возможности экрана в пошлость спецэффектов (не случайно термин звучит сродно спецслужбам и спецоперациям). Кино сейчас поспешно  оглядывается на свои исходные театральные и документальные функции.

Какую книгу вы — как издатель — ждете и ищете, подобно Граалю?
– Никакую. Таких нет. Только совокупность текстов и авторов живет и дышит. Литература — это контекст, симфония текстов, и ни один текст в одиночестве не может образовать его и даже радикально изменить.

С какими основными проблемами сталкивается сегодня современная литература?
– С той же, что и во все века — со сном разума. 

Беседовал Анатолий Ульянов
Фото: Наталии Машаровой и Юрия Володарского