НЕ НРАВИЛСЯ МНЕ ВЕК И ЛЮДИ В НЕМ…

Tweet

Не знаю, как другим, а мне сейчас трудно говорить о героях и героизме. Все время вертится на языке есенинское: «Большое видится на расстоянье…». История не то чтобы все расставит по местам, но обязательно разделит великое и суетное, истинные подвиги и напрасные жертвы. Мне же хочется сказать несколько слов о всем известном человеке, с гибельным восторгом прожившем свою жизнь. Он сгорел, как факел, став героем своего и, думаю, нашего времени.

 Юрий Петрович Любимов, ушедший месяц назад – в год 50-летия Театра на Таганке, называл Высоцкого шаровой молнией. Пожалуй, лучше не скажешь. Явление столь же редкостное, завораживающее, сколь и разрушительное. Ему было дано всего 42 с половиной года на то, чтобы вырасти из обыкновенного московского мальчишки в большого поэта и артиста и, выполнив свою миссию, оглушительно хлопнуть дверью этого тесного, всего лишь трехмерного мира. Юношеские приятели Высоцкого и друзья-недруги на Таганке привыкли воспринимать его на равных. Лицом к лицу лица не увидав, они не осознавали метаморфоз его бурно развивающейся личности. Когда-то Тынянов сказал о Пушкине: «Катастрофическая эволюция!» Именно такая катастрофическая эволюция была и у Высоцкого со всеми обрушившимися последствиями.

Советский ренессанс 1960-х, как и любой ренессанс, выплеснул на поверхность избыточное количество талантов. Поэты брали на абордаж стадионы, шершавый эзопов язык дирижировал пространством и временем. Властителями дум становились очень рано. Вознесенский называл Высоцкого златоустым блатарем, а Высоцкий тем временем уже шел на обгон, оставляя позади забронзовевших шестидесятников. Те, забронзовевшие, не создали за последние четверть века ни одной достойной их же имен строки. Таланты скукожились, а боязнь забвения осталась. И только Высоцкому нечего бояться. Он и при жизни был отчаянным гонщиком. Пили все, но смертельно – только он один. Знамениты были многие, но через край – только он. И жены у тех небожителей были красавицы, спортсменки, комсомолки. Но такая – только у него. Сначала не хотели верить в невозможное, не воспринимали его всерьез, потом – смирились. Но осадок остался.

Этого златоустого блатаря цитировала без всякой снисходительности сама Анна Андреевна. Высоцкий даже был у нее в гостях один раз и получил в подарок ахматовскую книгу из Серебряного века. Только особенно не распространялся об этом визите. Да и будущий нобелевский лауреат Иосиф Бродский, нашептавший Ахматовой пару строк Высоцкого, всерьез воспринимал восхождение ни в чем не схожего с ним поэта. В одном из первых фильмов, посвященных памяти Высоцкого, Бродский сказал: «Я говорю именно о том, что он делал с языком, о его рифмах… Это гораздо лучше, чем Кирсанов или Маяковский, – я уже не говорю о людях вроде Евтушенко и Вознесенского. Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами, а гитара помогала ему скрадывать тот невероятный труд, который он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. В принципе, они поражают людей не столько благодаря содержанию и музыке, а благодаря бессознательному усвоению этой языковой фактуры. И в этом смысле потеря Высоцкого – потеря для русского языка совершенно невосполнимая».

Ему так не хватало этого очевидного признания при жизни! Таганка, собравшая целое созвездие пишущих и поющих актеров, была, к сожалению, весьма типичным террариумом единомышленников. К концу жизни у Высоцкого благожелателей в театре почти не осталось. Зато после его смерти все разразились воспоминаниями. Близких друзей в избытке набежало на многолетние поминки, только почему-то никого не было рядом в самые трагические его дни. Актерская братия – сукины дети – становилась для него все более чужеродной средой в последние годы жизни. Высоцкий писал тогда уже совсем другие песни и играл совсем другие роли. На Таганке ему оставался интересен только Гамлет, его Гамлет.

На смену короткому ренессансу на Союз нерушимый в 1970-е опустилось серое покрывало маразмирующей эпохи. «Спасите наши души!» – хрипел Высоцкий из своей подводной лодки. Ему не хватало воздуха, несмотря на то, что благодаря жене Марине Влади перед ним распахнул двери весь мир. Но мир тоже оказался тесным и не слишком оборудованным для обитания истинных поэтов. С этой безмерностью в мире мер они не могут жить долго и смирно. И цветаевские строчки так же применимы к неведомому ей Высоцкому, как и к ней самой. Дома его окружают зависть и злоба коллег да жлобство и тупость властей, держащих наготове кляп, кнут и обглоданный пряник. На Западе – не менее угнетающая тупость сытого сонного обывателя. Высоцкий мечется здесь и тоскует там, пьет горькую, рвется к гибели и хочет жить. А жить – это значит для него писать стихи и прозу, снимать фильмы, подниматься на все более и более высокий уровень творчества. При такой сумасшедшей интенсивности стремлений и такой безумной гонке он, хочется думать, успел все-таки осуществить самое главное. Он успел не только с исключительной полнотой выразить свое время, но и оставить задел на будущее. То, что не было услышано при жизни Высоцкого, обретает новое звучание через десятилетия после его смерти.

Недавно одна чиновница брезгливо промолвила за столом: «А кому вообще нужны поэты? Что они сделали для человечества?» И мне стало страшно за человечество, которое опять развязывает войны и задается такими вопросами. «Поэты ходят пятками по лезвию ножа – и режут в кровь свои босые души!» Владимир Семенович, рычите со своих пленок, спасайте наши души как можно дольше!