страница: 3/4
Нож метают без свиста, разве что в случае крайней конспирации: отсутствие в романе текста статьи Раскольникова – достоинство меры г-на Достоевского. Намеренно глупо чёрные кошки не ведают, какого они цвета. Ошиваюсь, в возрасте, когда мужчин интересуют и дочки, и мамы (пока не приедет мамин сибиряк). Общественность уподобилась степенному дереву: шумит, не сходя с места. Свободы хочется такой, чтоб поверхностей было как у ваты, женщин укачивало собственной походкой, чтобы беззаботно по воронам крупными бриллиантами, чтобы всё текло реками и реки текли всем, чтобы дети знали, что такое хорошо, не читая поэмы. Живём. А что ещё делать, больше-то и нечем заняться. Было время, когда желаньем в ногу кровеня путь, грелись войной. Судьба мечте судья, но уроков истории в школе не проходят. Достоинство нации, до того, как оно чего-то стоит, прозывается чувством собственного. Пачкая очерками, с амикошонством пузатых брызг распланетились в мире зданий гордецы, матерчатая духовность бесоногими вшами расползается по швам. Очугунеть.
Широта мысли не нуждается в долготах. Куда девать лишние руки? – рассуйте их по карманам! У меня за пазухой Бог, а значит, тяжелее я себя самого. Прежде чем поставить меня на место, подыщите мне пьедестал в кафе вечернем, где едят глазами. 2?-00. У времени там цифер блат. Фигуральное меню в фантиках целомудрия. Нанизываешь на вилку взгляда каскады бёдер под хруст ресниц. Поперченные взорами брюнетки становятся жгучими, яркие блондинки с тёмным прошлым от загара, что надкусанные эскимо. Зачиненные карандаши каблуков, тучные взгляды, давящиеся винегретом вожделенья. Платонизм не калориен, жратву рвут на части, само собой – на глаз. Опустели люда блюда. Как тебя зовут, крошка? Пока курю, надеюсь. Самозатачивающиеся напильники сомнений: велики недостатки человека, достоинства его – ничтожны. Хочу быть луной. Где моё солнце? Кому адресуешь « о, мой повелитель »? Небо, глыбы воды, ниспадающие к земле, превращаются в капли, улыбку ребёнка и зонтик.
Есть разучились, поэтому пьём, а опьянение не данность, лишь представление о данности, и весь максимум человеческих представлений о сущем это интеллектуальный минимум. Предположение знает, чего ему не избежать. Смотри, как всё спокойно умирает. Тихо, не моргай – истине ничто не противоречит. Благодаря письменности знания обрели вес. Вес проходит, остаётся тяжесть. Весело будет, густо, все черепа срастутся. Река, соль жизни – океан. Человеку ведомы имена, но не промысел. Окликни зверя именем его: кто согласится с именем своим? В окружении надуманностей, вместительный, как уши психиатра, уходит дымом от костра лучший из имеющихся, но не из возможных. Свет – отсвет, тень – оттенок, речь – отречение. Какие были времена года! Одеяла рассовывали засовы, снег был расстоянием между небом и подснежниками, букет стоимостью не походил на взятку… Отличительной была не черта, а её отсутствие.
Место мусору на свалке. Город, захламлённый табличками «не сорить». Летит запущенная Земля. Щетина чертополоха, клякса ваты, выглядывает таинственное существительное-мутант, мышьяк. Приснится слабонервному, наживёт в городе мозоль от таблеток. Запускаю в этого монстра экстазом. Неравный бой часов с кукушками. Унылый аппарат. А чей? А вот и уравнение: мне всё равно. Где дух, там не может быть так, чтоб не стало душисто. Бедный мой учёный, вне аудиторий феодальным словом говорить – пустое, воробьиный чирк. Эти, впрочем, скажут – рыбы надоумят, камни и растенья станут возвещать, тайны и стихи свой объявят гул. Извлекаем чудо из чудес: доктора наук не лечат. Паденья, взлёты – тот же свист в ушах.
Дети говорят на языке своих родителей, не понимающих, зачастую, что истина – ненасильственное прозрение. Малолетние люди мыслят крайностями, приглашая взрослых пошататься вдоль диаметра со скоростью минутной стрелки. Для них всякий ответ это два вопроса, они приручают буквы, съедают окончания. Их – полезная глупость, их – денег стоящая чистота.
Совершенно летний вечер. Луна, как шляпа незнакомца на личной вешалке, бросается в глаза. Туча-курочка снесла луны яичко золотое. Засмотрелось солнышко в зеркальце луны. Луна так скромненько, бочком. Луна что свет в конце тоннеля. Со дня на день – ночь. Я не заказывал луну, официант, ни прочую ночную требуху. И сделал всё наоборот и сделал оборот на всё. Постепенно наступил ветер. Налёт загадочности и грабителей. Друг друга закадычно придушил. Как это грустно веселить. Разбегаюсь в разные стороны. «Угу» всегда согласного филина. Стоит задуматься – гаснет папироса. О чём думают некурящие? Глядя в потолок, по которому ещё не ступала нога человека, проще всего представить себе поверхность иной планеты. Млеют земляне, кукожатся: пипеточные разговоры, обёрнутые в ковровые дорожки папирусов, некогда знаменито полоскавшихся на ветру.
Пусть всё последнее станет первым. Среди столов, застеленных небом, отдыхаю от забот души. Бабочкой ночной, которой всё до лампочки, порхает мысль: искусство пытается придать скольжение установившимся характеристикам. Например, дурак – что это за характеристика – коренящаяся или мимолётное решает искусство. Полная ясность неповоротлива. Мало того, чего мало; скажу больше – его ещё меньше. Отец матери-природы с задней поверхностью изощрённой более, чем самолётное кресло, отвалил ей одноглазое небо в счёт алиментов от грядущих мужей. Это ныне у климата климакс, а тогда шаровая молния описывала дугу, как чью-то внешность, светы попадались и светлячки, молчаливое золото не застили официальные лица и задницы проказников из лепрозория, сортирующих дерьмо. Блохи наши дела.
Не мни цветы, не мни о себе. Первоестественность звука «а» доказана многими падениями в пропасть. Стоишь первым, подошедшие спрашивают: вы последний? Бегущий впереди всех – беглец. Знаете, где-то река потерялась, покружила и не вернулась. И даже своё пересохшее русло с собой забрала. Парит и гуляет до самого утра? Жара, асфальт выплёскивается на бордюры. Двери делят пространство на голову и конечности Стеньки. Люди с лицом на улыбке вспоминая весеннюю капеллу крыш, в соответствии с принадлежностью пола, мужески размышляют о вылупливании яиц и женственно смахивают паутину с сосков. Когда температура в тени приближается к 36,6 градусов по Цельсию, душа человека ударяется в дегустацию тела. На толкучке в тени всё дороже, ликуют щипачи: можно потеть, не вызывая подозрений. Порою больше всего точек соприкосновения у дождя.
