Елена Георгиевна Боннэр вызывала у советских властей стойкую ненависть, едва ли не большую, чем ее муж, академик Сахаров. А ведь была фронтовичкой - обстоятельство, ценимое верхами, ибо Великая Отечественная была для них "несущей конструкцией" советского патриотизма. Но так же, как в случае Булата Окуджавы, военное прошлое не спасало Елену Георгиевну от идеосинкразии номенклатуры: раздражение вызывала уже сама "нерусскость" как внешности (еврейка? армянка?), так и фамилии - почему Боннэр? ведь можно и попроще, и поближе к русскому написанию, например, Бонер… Но не таков был характер у этой бывшей фронтовички, в 15 лет оставшейся без родителей (отец в 1938 был расстрелян, мать прошла через лагеря), чтобы что-то менять в себе или в своих "анкетных данных" в угоду карьере или общепринятым стереотипам.
Меня всегда поражало, что Андрея Дмитриевича первоначально привлекло к этой женщине не ее редкое мужество, а что-то совсем другое, прямо противоположное. В воспоминаниях академика говорится, что, придя к знакомому "диссиденту", он увидел у него "красивую" даму. Андрею Дмитриевичу "красивая" дама понравилась; как видно, он испытал тот самый описанный Буниным "солнечный удар", что посылается лишь избранным. Вся дальнейшая совместная жизнь этой пары - свидетельство того, что союз их задумывался на небесах.
Судя по всему, отношения этих двух уже не очень молодых людей на протяжении всей совместной жизни были сродни юной влюбленности. В воспоминаниях Елены Георгиевны есть щемящее место: в горьковской ссылке Сахарова увели от нее в другую комнату и оттуда она услышала: "Леночка, они мне делают укол!" Как по-детски беззащитно звучит эта фраза, как слышен в ней крик о помощи, о сочувствии! И крик, обращенный не к кому-то абстрактному, а к родному и близкому существу. И становится понятно, что для взрослого, сложившегося человека каким был тогда Андрей Дмитриевич Сахаров его жена была и возлюбленной, и матерью - именно этот сплав всегда ценился сильной половиной в подруге. Женщине испокон веку пристало, по слову поэта, "за рыком, за ростом" (в случае Сахарова за внешностью человека науки, "хлипкого" интеллигента) видеть в мужчине "просто мальчика".
Любовь, готовая принять страдание, вытерпеть муки… И Андрей Дмитриевич, державший голодовку ради своей избранницы и ее детей, и Елена Георгиевна, поехавшая за мужем в ссылку в "глухой", закрытый от людских глаз Горький, где даже творога в магазинах невозможно было достать, принадлежали к породе людей высокой пробы, словно пришедших из начала девятнадцатого века, времени декабристов и их самоотверженных героических жен.
Еленой Георгиевной можно восхищаться, но с нею можно и спорить. В одном из последних интервью, посвященном Великой Отечественной, кое-что, как кажется, было ею сказано с излишней категоричностью. Были ли на той войне добровольцы? Нет, - отвечает, - Елена Георгиевна. Утверждение небесспорное - мой отец был добровольцем, в книгах я читала о подобных ему юнцах, рвавшихся на фронт. О добровольцах на войне рассказывал мне и Наум Коржавин... Жаль, что тогда мне не удалось поговорить с Еленой Георгиевной, думаю, что даже спор с таким человеком мог бы быть продуктивным.
Тяжело ощущать, что Елены Георгиевны нет больше с нами. Осиротела семья, осиротело правозащитное движение, осиротел наш "русский" Бостон. И вот уже для них обоих - для Андрея Дмитриевича Сахарова и для Елены Георгиевны Боннэр - настает "время вечности", время "суда потомков", и я верю, что новые поколения россиян- не в пример нынешней молодежи, в большинстве своем, увы, не знающей, кто такой Сахаров и что он сделал для России, - будут знать и чтить их светлые имена.