Кто только не пытается вытряхнуть нашу душу из тесных одежек плоти. Военные учатся отправлять ее побыстрее на небеса, коммивояжеры игнорируют ее из-за нерентабельности, ученые в один голос утверждают, что она-де — всего лишь отрыжка деятельности мозга. Хотя один из них, светило нейрофизиологии Карл Прибрам в книге «Языки мозга», заявил вопреки официальной науке: наше сознание можно считать продуктом деятельности мозга в той же мере, в какой телевизор — производителем телепрограмм. Душа — это то, что не задушишь, как бы это ни было кому-нибудь выгодно. Давайте подумаем о душе, хоть это и не модно в наше бездушное время.
Взять вес
Можно этому факту верить или относиться к нему скептически, но существуют научно подтвержденные данные не только о наличии у человека души, но даже о ее физическом весе. Забавно, что определили его в результате абсолютно бездушного эксперимента.
В начале прошлого века некий американский лекарь-позитивист, похоже, дальний родственник трагически любознательного доктора Робинсона из твеновских «Приключений Тома Сойера», вознамерился доказать существование души. Для этого мистер Данкан Макдугал взвешивал свеженьких жмуриков. Сюжет, достойный Хармса. А может быть, изобретателей столь ненавистной украинской Комиссии по соблюдению общественной морали номерной «Пилы». Или, как говорили в моем далеком детстве, кисти Репина. Вот он, потный, взволнованный эскулап, суетится возле агонизирующего пациента, налаживая примитивную аппаратуру и с нетерпением ожидая, когда этот чертов больной, наконец, окочурится, превратится в покойника, кусок мяса, который, оказывается, когда душа делает фью-фью, становится легче. Ровно на 21 грамм. Цифра эта, честно говоря, меня откровенно смущает. Особенно при ее тривиальном сравнении с весом пули, чему не поленился даже посвятить один из своих фильмов обожаемый отдельными высоколобыми киноманами мексиканский режиссер Алехандро Гонсалес Иньярриту. Кстати, я где-то встречал не менее пошлое сравнение веса души с пятицентовой монетой. В таких случаях один мой хороший приятель обычно, сокрушенно вздохнув, произносит: «Что же поделать, мы живем в эпоху Кали-юги».
Между прочим, я сейчас не раешничаю, поскольку (каюсь-каюсь, господа позитивисты, а также атеисты и агностики) ни на секунду не ставлю под сомнение существование души. Я просто не уверен, что ее вес так огромен, как утверждал омерзительный мне лекарь мистер Макдугал. Тут, естественно, можно было бы развернуть духоподъемную дискуссию на, не скрою, близкую мне тему деградации биологического вида Homo Sapiens, представители которого все больше напоминают животных (а те, как твердят богословы и прочие ученые с безменами, души не имеют), что и фиксирует уменьшение веса эфемерной капсулы, содержащей всю информацию об их прошлых и грядущих перерождениях. Или некоей бесплотной матрицы, на которую записаны все их добрые и дурные дела, поступки и мысли. Или неощутимого преемника, на который каждый из нас получает сигналы от Бога, или как там называть незримую силу, компенсирующую все наши земные муки зыбким обещанием бессмертия?
Понятно, слово «неощутимого» вкралось в этот текст исключительно потому, что мне требуется сегодня сдать в журнал эссе, и нет времени ни на его стилистическую шлифовку, ни на, что намного огорчительнее, огранку мысли. Душа, в наличии которой, повторюсь, я ни на йоту не сомневаюсь, реагирует на это, как чекист из советских анекдотов, — с сочувственным неодобрением. Неодобрение — естественно, а снисходительность свидетельствует о том, что за долгие годы мне как-то удалось с ней договориться. Случалось, просто игнорируя ее укоры, прикинувшись глухим шлангом. А иногда — на нее цыкнуть, заставив забиться… Куда? Признаюсь, этот вопрос — о месте обитания в нашем теле души — тревожит меня с детства. Разные знатоки, дешевые пророки и лукавые экстрасенсы, безапелляционно заявляют, что она квартирует в сердце (филологи тут одобрительно закивают кудрявыми и лысыми головками и, открыв томяру какого-нибудь Ожегова или Ушакова, ткнут пальчиком с соответствующую словарную статейку, где синонимом к бессердечному человеку будет назван бездушный). Я не столь категоричен. В детстве, собственно в то мгновение, когда я впервые свою душу услышал, обжигающий укол, возвещающий ее пробуждение, я почувствовал прямехонько в зоне диафрагмы. Было это промозглой осенью, в дождливый вечер, на серой, заполненной, по обыкновению, хмурыми горожанами троллейбусной остановке. Моя мама, выходя, а точнее, выпадая под натиском всегда спешащего и навсегда опоздавшего нашего народа, из этого железного ящика с двумя дугами, поскользнулась на ступеньке и шмякнулась в лужу. Вызвав, кажется, даже смех нашего хронически сострадательного к тяготам и болям ближних народа. А во мне в тот момент что-то опрокинулось, словно выварка с кипятком. Ну да, конечно, испугался за маму, брякнувшуюся на мокрый асфальт под грязные колеса в своем романтично-бежевом плащике. И жалко было ее, безусловно. Но там еще что-то было. Боль. Настоящая. И тоска — ранее неведомая. Потом, на протяжении жизни, это странное, скорее очистительное, чем удивительное ощущение еще не раз накатывало. И, чем, наверное, следует гордиться, посещает до сих пор, когда, в общем, проснувшись поутру, как говорит еще один мой приятель, иногда не знаешь, жив ли ты.
С местом этого обитания или, как принято теперь выражаться, локации души, однако, все непросто. Ну, пощемило в диафрагме — и ладно. Мало ли что там в организме творится. Но тогда же, в нежном возрасте, я имел отнюдь не уникальный опыт, когда решил (заранее извиняюсь за кощунство перед всеми религиозными фундаменталистами и остальными ханжами), что душа находится в мочевом пузыре. Это любой из нас переживал. Когда приспичило. В людном месте. И было абсолютно невтерпеж. Но добежал. И успел не обмочиться. И стоял, прости Господи, в каком-то вонючем сортире, и всем сердцем, которое пульсировало в области, скажем деликатно, поясницы чувствовал не просто блаженство, но присутствие этого самого Бога... читать далее
Текст: Сергей ВАСИЛЬЕВ
Обыкновенный фальшизм
У тебя нет души. Ты ее предал и продал — не за тридцать сребреников, нет, это слишком хорошая цена, которую тебе никогда не дадут. За пять ржавых фальшивых копеек. Из зеркала на тебя смотрит зомби механизм, чья цель — щедро менять драгоценное время твоей единственной жизни на несколько бумажонок, которые с каждой секундой обесцениваются в твоем собственном кармане. Остается лишь суетиться в нелепой надежде на уютное теплое местечко, которое давно уже ждет тебя — на кладбище. Твои мысли — твои ли? Или их закачали в твой мозг телелжецы, псевдопатриоты и говношоумены? Музыку, заставлявшую сердце биться чаще, заглушает стерильный, ухающий отовсюду мандапоп, не задевающий ни одну из рваных душевных струн. Кино, снятое, чтобы заставить задуматься о том, что мы делаем на этой планете, похоронено на дне коробки бокс-офиса, задавленное однообразным тестом американских пирогов с кровью и специями спецэффектов, разжеванных так, что проглотит и беззубый даун. Вместо песен — хиты, вместо фильмов — блокбастеры, вместо книг — бестселлеры. Культура истончилось до предела, сейчас главное — жажда впечатлений. Говношоу маст го он — потому что так тебе сказали. Иногда кажется, что единственный выход из этого кукольного театра гнилых буратино расположен в окне последнего этажа, а единственное право на сеансе отстоя длиной в жизнь — это право тихонько сойти с ума, если ты вдруг отважишься хоть раз посмотреть в глаза безжалостной правде.
Но все же надо найти смелость побыть немного честным с собой — до того момента, когда старуха с косой вытряхнет своей костлявой
рукой из тебя весь самообман. Хочешь жить — умей вертеться, не подмажешь — не поедешь, моя хата с краю. Тебе приходилось слышать эти крылатые фразы столько раз, что пришлось самому в них уверовать. Страшно высунуть нос из затхлой зоны комфорта на свежий воздух свободы. Мы все слишком хорошо убедили себя в том, что главное в жизни — деньги любой ценой. Так и живем — в глубоко больном обществе торжествующей социальной несправедливости, тотального всеобъемлющего вранья и черствой фальши. Мы смотрим фильм-катастрофу в своем домашнем кинотеатре, пока на нашу хату с краю надвигаются самые настоящие бедствия, имя которым — легион. Наши дети нюхают клей на вокзале, наших сестер продают в евробордель, наши братья сгинули на заработках, отца сбил на пешеходном переходе пьяный мажор, а родину мать грабили в подворотне, пока ты втыкал в дебилизирующее шоу по ТВ, изготовленное вассалами уродства. Можно самоуспокаиваться: не со мной все это происходит, и не с моими близкими. Не надо обманывать себя: каждый раз, когда ты задергивал занавески в своей хате с краю, чтобы не видеть творящейся несправедливости, ты был на темной стороне... читать далее
Текст: Павел Лжецкий
Святе місце порожнє
Деякі образи неможливо забути, скільки б ти не випив. Якось на першому курсі ми подивилися «Серце янгола» Алана Паркера. Не пам’ятаю, як ми повипливали з океану пива і як той океан називався, пам’ятаю лише чорнобородого Роберта Де Ніро, що після довгого пасажу про душу смачно з’їв попередньо асоційоване з нею яйце. І без солі. Виявляється, душу, як і яйце, з’їсти доволі легко. І навіть не потрібно відрощувати нігті, подібні до нігтів Де Ніро, і лущити її теж не конче потрібно, як лущив яйце герой Де Ніро. Та й Луї Сафєром, тобто Люцифером, не обов’язково називатися. Важче з іншим: знайти душу. Тобто душа ніби є, але в наш час її ніхто не помічає. А найбільш легко зникає саме те, що не помічається. Як в оповіданні фантаста Роберта Сілверберга, де людині виносять на диво легкий вирок — невидимість: на неї ніхто не звертає увагу, можна брати все, що заманеться, заходити, куди хочеться, лишень коли це триває більше, ніж день-другий, чомусь починає їхати дах. Якщо на твій дотеп ніхто не зреагує, на твій дзвоник ніхто не відповість, а твої гроші нікому не будуть потрібні, вважай, що тебе самого нема.
Дякуючи нашим вчинкам, платні за воду, електроенергію і туалетний папір, дякуючи паролю на комп’ютері і щоденним відписуванням на поштові звернення, дякуючи обідній цигарці в компанії та кіндер-сюрпризу ввечері дитині — ми є. Ми — це наша буденність: ліжко, кава, цьом, робота, цьом, «добраніч». Але ми — це не лише буденність. Десь у пітьмі наших тупих і слизьких жартів, банальних хтивих думок і дріб’язкових справ є вона. Вона! Невидиме, але не німе Щось. Місце Бога, яке ми із задоволенням звільнили б, звільнивши себе від сталої відповідальності за кожний крок. Звільни себе сам! Від розмов про потреби, проблеми, змови, замахи, хамів і зеків. Не говори, більше зекономиш. Собі та іншим. В розмовному перетіканні порожнього в порожнє немає нічого більш серйозного за постійність. Як у відомому радянському мультику про відкритий кран з водою, через який витекла уся вода світу. Напевно, кран був великий? Ні, просто вода текла безупину. Через відкритий кран порожніх розмов ми, самостверджуючись, незворотньо губимо себе самих, навіть говорячи про типу високе. Суть релігії, цілі життя, духовне зростання, душа. Душа. Раніше про неї не говорили, але, здається, вона була. Якщо про неї згадували, то так, що пам’ятали всі. Навіть Бергман, кінематографічний антиклерикал, згадував про неї. Тепер про неї можна базікати на високих швидкостях ерудованості. Проте на швидкості усе розтягається у розмиту пляму з назвою «невідомо що». І для чого. І для кого.
Не так давно почув: прихожан у церквах стало більше, але віруючих — менше. Омріяне християнами зрощення суспільства з церквою відбулося, але у несподіваний спосіб: ніби молодих запросили на святкування весілля, але про наречену забули. Чи навпаки. І наречена Господа вирішила затанцювати соло.
Яка там душа? Джип «Мерседес» крутіше. Коли поруч із Лаврою такий джип, що виїхав з тої-таки Лаври, збив людину, він навіть не зупинився, — певно, поспішаючи рятувати інші душі. Звісно, винного, якого знайшли, до відповідальності не притягли. Бо все купується. І все продається. читать далее
Текст: Оноф
Ілюструвції: Гриця Ерде
Владимир Семенович Любаров:
«Я рисую душу»
Художник Владимир Семенович Любаров — о широкой русской натуре и пьянстве, которое помогает сохранить душу.
ШО Считаете ли вы, что в своем творчестве смогли разгадать загадку русской души?
— Честно говоря, я и не пытаюсь ее разгадать — я ее рисую. И философствовать на эту тему не слишком умею. Мне кажется, что загадка русской души — одна из тех, что хороши своим разгадыванием и не имеют окончательной разгадки… Вот и я ее по-своему разгадываю — рисуя. Причем рисую я, скорее всего, даже не саму русскую душу, а ее «одежки» — эмоции, сиюминутное состояние чувств.
Русская душа, кстати, очень нуждается в «одежках», в одних из них она любит рисоваться, за другими — прятаться. А одежку скидывает, только когда ее владельца охватывает кураж — и тогда русская душа раскрывается «нараспашку». Или «рвет на себе рубаху» — и тогда уж берегись.
ШО Вы оформили много книг. Не думали ли вы издать собственные тексты со своим оформлением?
— Когда-то в раннем детстве моя дочь Полина, теперь сама уже дизайнер, делила все человечество на «пухленьких» и «сохленьких». Я в свое время оформил довольно много книг — по преимуществу зарубежных писателей. И их герои представлялись мне, как правило, по-западному поджарыми, то есть «сохленькими». К тому же многие из них были очень шустрыми и подвижными — Мюнхгаузен Распе, например, или Кандид Вольтера. А переехав в деревню, я вдруг обнаружил там больших людей — особенно меня, конечно, впечатлили местные богатые телом красавицы. Не то чтобы таких крупных людей не было в городе — были, конечно. Но в качестве эстетического объекта они меня заинтересовали именно в деревне — уж больно органично они там смотрелись! Ну и, обратившись к живописи, я перешел на «пухленьких». Такая вот метаморфоза…
Сейчас я не так уж часто оформляю книги. Среди них мне особенно запомнилась книга Людмилы Улицкой «Детство 49», для которой я подобрал готовые работы из своей живописной серии «Город Щипок». Картинки эмоционально очень совпали с рассказами Люси Улицкой: моя живописная серия ностальгическая — и она в этой книге писала о своем детстве. И детство у нас с ней оказалось схожим «по приметам»: послевоенное, полуголодное — и все-таки какое-то очень светлое…
Тот же прием иллюстрирования текстов уже нарисованными картинками я использовал и при создании собственной книжки. Я, конечно, не претендую на звание «настоящего писателя», вовсе нет, но тем не менее неожиданно для себя наваял большое количество маленьких рассказов. Мне кажется, смешных. Во всяком случае я смеялся, когда их писал. Вот теперь в тайне надеюсь, что все мои писательские недочеты будут «вытянуты» в книжке «с оформлением Любарова».
Из серии «Едоки»: Октоберфест, 2009. Холст, масло, 70х100 см
ШО Обижались ли односельчане на вас за то, какими вы их изображаете на своих картинах?
— Моим односельчанам вообще не слишком нравится, как и что я рисую. Художник, в их представлении, обязан «делать красиво», иначе в принципе не понятно, зачем он берется за кисть. К примеру, один местный житель учил меня рисовать так, чтобы было похоже и одновременно красиво. «Надо рисовать так, чтоб я хотел стать лучше, — говорил он мне. — Бросил, например, пить. Или курить. Или матюгами перестал сыпать». «Искусство, Семеныч, должно воспитывать», — повторял он мне. И требовал, чтобы я учился рисовать красиво. Дескать, он-то стерпит, а ребята деревенские, особенно из соседнего Нестерова, не ровен час — за такие художества побьют…
Из серии «Деревня Перемилово и Город Щипок», Снежная горка 2003. Холст, масло, 86х120 см
Из серии «Деревня Перемилово и Город Щипок»: Света любит танцевать, 2006. Холст, масло, 100х100 см
ШО Вы как-то говорили, что город для вас — это как графика: серое небо, серый асфальт. А деревня, наоборот, насыщена цветом, в ней успокоение.
— Я на самом деле считаю, что городская цивилизация — это не лучшее изобретение человечества. Но у меня нет ощущения, что я понимаю, по какому пути она должно развиваться. Хотя в этом плане я лишен иллюзий. Я не верю, что можно остановить «прогресс», потому что человечество жаждет комфорта и будет наращивать этот комфорт в геометрической прогрессии. Я тоже не аскет и отнюдь не социалист, но всякое излишество приводит меня в недоумение. Я не знаю, как остановить человеческую алчность, которая в определенной точке начинает граничить с человеческой глупостью. Эйнштейн говорил, что есть две вещи, которые бесконечны: Вселенная и человеческая глупость. Но насчет первой я сомневаюсь…
По моему, уже все видят — по изменениям климата, по стихийным бедствиям, — что наша планета начинает сходить с ума, как пациент, из которого постепенно выкачивают всю кровь, вынимают мозги…
Да, в деревне Перемилово пока еще все сохранно, поэтому художник моего склада может «обнаружить» там домовых, русалок и прочих обитателей, которые в местах с плохой экологией не водятся… Но и сюда цивилизация потихоньку проникает — со всем арсеналом своих проблем.
Помню, как однажды мы с женой везли из Москвы в Перемилово мою «коллекционершу» из Голландии. И все 200 километров, обозревая наши просторы, голландка восклицала: боже мой, какие просторы, но я не понимаю, где коровы? Вопрос вполне уместный в устах жительницы страны, где каждый клочок земли в буквальном значении отвоеван у моря, а потом использован со смыслом. А на наших бескрайних полях в самом деле коров теперь днем с огнем не сыщешь, голландская дама верно подметила. Куда они подевались, я вот с той поры думаю?..
Из серии «Деревня Перемилово и Город Щипок»: Свидание, 2004. Холст, масло, 90х120 см
Из серии «Физкультпривет»: Вбрасывание, 2007. Холст, масло, 60х90 см
ШО Макаревич является одним из давних ценителей вашего творчества, как давно вы с ним знакомы?
— С Андреем я лично знаком лет 10–12, а еще раньше, как и многие, был поклонником его «Машины времени». В общем-то я и сейчас его поклонник: это очень яркий человек, обладающий синтетическим дарованием. Он — талантливый поэт, музыкант, очень умный собеседник, и мало кто знает, что он еще и хороший художник. Только это свое дарование он несколько подзапустил — я понимаю, что на все не хватает ни сил, ни времени… У Андрея четыре моих работы: три он купил, а четвертую я подарил ему на день рождения.
Из серии «Наводнение»: Впередсмотрящий, 2003. Холст, масло, 100х70 см
ШО Вы — действительно народный художник, судя не только по достижениям и по тому, как вам удалось запечатлеть быт русской глубинки, но и потому, что вас уже начали подделывать.
— Вы знаете, я действительно подумываю открыть на своем сайте такой раздельчик, куда буду помещать «творения» моих «поддельщиков». Что-то вроде «Не проходите мимо!». Мне довольно много присылают таких «любаровых» — иногда и с «моей» подписью. И ладно бы нарисовано было хорошо — чаще всего смотреть стыдно. Но это, что называется, «народное творчество». А есть и профессиональные художники, которые «тырят» мои сюжеты, образы, иногда почти точно копируют — но уже под своей подписью. В этом плане ваши киевские умельцы переплюнули наших московских: несколько лет назад одна моя знакомая на Андреевском спуске купила несколько «моих» работ из еврейской серии — но подписанных неким Уткиным. Не знаете такого? Что ж, пусть и ваша страна знает своих героев… Но есть еще и другая категория «любаровцев». Я бы назвал их, скорее, своими последователями. И вот их творческими порывами я искренне дорожу. Эти люди по-своему переосмысливают и переделывают на свой лад то, что я нарисовал. Некоторые на основе моих персонажей делают кукол — из разных материалов: от колготок до керамики. Одна семейная пара присылает мне «пластилинового Любарова» — картинки на основе моих работ, сделанные из пластилина. И это на самом деле здорово!.. читать далее
О собеседнике
Владимир Семенович Любаров родился 4 сентября 1944 года в Москве. Учился в Московской средней художественной школе при институте им. Сурикова и в Московском полиграфическом институте. Проиллюстрировал и оформил более 100 книг, среди авторов которых: Эрих Распе, Э. Т. А. Гофман, Вольтер, Жюль Верн, Эдгар По, Станислав Лем, Николай Гоголь, Аркадий и Борис Стругацкие. С 1973 по 1984 год работал в журнале «Химия и жизнь», который сыграл особую роль в его биографии. Теперь журнал называют легендарным — и не только за смелость идей и суждений, высказываемых в подцензурные социалистические годы, но и за изысканный дизайн — явление по тем временам и вовсе революционное. Сменив на посту главного художника проживающего ныне в Америке Семена Верховского, Любаров привлек к работе в журнале самобытных художников, ставших впоследствии цветом и гордостью российского изобразительного искусства: Дмитрия Лиона, Гарифа Басырова, Юрия Ващенко, Михаила Златковского, Сергея Тюнина… В 1988 году вместе с Аркадием Стругацким и группой писателей организовал издательство «Текст» — первое в России частное издательство, где в качестве главного художника издал и оформил все то, что недоиздал и недооформил в советские годы. В 1991 году переехал в деревню Перемилово Владимирской области. Начал заниматься станковой графикой, а затем и живописью. Участник множества персональных и коллективных выставок в России, Германии, Швейцарии, Франции, Люксембурге.
беседовал Павел Лжецкий
официально: www.lubarov.ru