Владлена ПЛЕНКИНА:МЫ НЕ ХОТЕЛИ ВОЙНЫ

Харьков. 22 июня 1941 года. День солнечный, радостный. У нас, юных балерин ДКА (Дома Красной Армии) сегодня праздник – ставим первый спектакль «Лесная сказка». Зал переполнен. Зрители – авиационная воинская часть. В партере сидят командиры, в ложах и на балконах – красноармейцы. Горячо аплодируют. Но в зале почему-то недопустимая суета: то к одному, то к другому командиру подходят вестовые, и они сразу уходят.

Мы стоим у рампы в костюмах. Занавес не закрывают. Включают радио, которое сообщает, что на нашу страну напала фашистская Германия.

В зале глубокая тишина. По проходу идет вестовой, вызывает отца Шуры Гузь. Тот моментально выходит из ряда и, обернувшись к сцене, кричит: «Прощай, Шура!». Вскоре он погиб в оборонительном бою…

Недалеко от нашего дома был кинотеатр, где демонстрировался долгожданный фильм «Конек-горбунок». Ребята из нашего двора пошли, а мне мама категорически не разрешила. Слово мамы – закон. Буквально через несколько минут объявили воздушную тревогу. Немецкие бомбардировщики летели мимо. В нашем районе сбросили только одну бомбу. И она попала… в переполненный детворой кинотеатр…

Двор мгновенно опустел…

Первая большая бомбежка была 4 сентября, после чего налеты стали ежедневными. Папа уехал рыть окопы.

Немцы уже приблизились к Полтаве. Там жили наши родные, и мы волновались, поскольку ничего о них не знали. На рассвете оттуда пришла бабушка, мамина мама. Добиралась на попутках, поезда уже не ходили. Пришла удостовериться, что все мы живы и здоровы, и тут же заторопилась обратно – в Полтаве у нее оставались невестка с четырьмя детьми и младший сын, которого не взяли в армию из-за поврежденного позвоночника. Старшие сыновья уже воевали.

Бабушка оставила мне заветную книжку «Кобзарь», первое издание, подаренное ей на свадьбу. Взяла с меня клятву, что я буду читать каждый вечер вслух – шестилетний братишка тоже должен слушать!

В один из дней пришел незнакомый паренек, принес папины вещи. Он тоже рыл окопы. Папу не знал. Ничего толком рассказать не мог. А вещи – костюм и рубаха – оказались залитыми кровью, в карманах обнаружили документы и адрес. Значит, папа погиб…

Мама не знала, что нам делать. Уезжать? Куда? С кем? Оставаться? Семья коммуниста…. У папы на заводе были хорошие друзья. Они позаботились о его семье. Папа был первый погибший заводчанин. 20 сентября за нами приехали на грузовой машине, упаковали вещи и повезли на станцию, откуда отправлялся эшелон с заводским оборудованием, медпунктом и медперсоналом. В нескольких теплушках размещалась охрана, монтажники, инженеры, заводское руководство. На задних площадках товарных вагонов дежурили два вооруженных красноармейца: как только поезд останавливался, они становились по обе стороны, чтобы никто не мог подойти. В довершение всего, нас с воздуха сопровождали два истребителя – завод был оборонный.

Фашисты буквально висели над дорогой. Они разбомбили пассажирский поезд, шедший перед нами и пассажирский поезд, шедший после нас. Это были поезда с семьями заводчан.

В Саратове мы попрощались с заводчанами. Нам было предписано ехать на станцию Куломзино, в двадцати километрах от Омска. Ехали с множеством пересадок. Менялись поезда, менялись люди. Однажды, проезжая по степи, увидели старика, бежавшего рядом с вагоном. Поезд замедлил ход, и старик уже добежал до наших дверей, но поезд вдруг начал увеличивать скорость. «Держите меня», – крикнула мама. Она легла на пол, высунулась из вагона, и протянула старику руки. Тот таки дотянулся, и женщины втянули обоих в вагон.

Старик-казах оказался коневодом. Они с товарищами отвезли в Подмосковье коней. И вот он отстал…

Еды у нас уже не было. Осталось лишь немного крошек от сухарей. Насыпав в кружку по чайной ложке крошек, мама запарила их кипятком, и предложила «позавтракать». Старик отказался: «Дай детям». Но спорить с мамой было бесполезно: «Не для того я вас втащила, чтобы вы тут опухли от голода». Ехавшие рядом супруги с одиннадцатилетней девочкой отказались наотрез, позволив «накормить» только девочку.

У нас на хозяйстве оставалось двадцать рублей. Мама сказала:

– Ты быстро бегаешь, купи, что дадут, и сразу назад. Не опоздай.

Перрон был небольшой. Я не бежала, а летела. Не зря играла в футбольной дворовой команде.

– У меня двадцать рублей, – кричу женщине, разложившей продукты на краю платформы.

Женщина уложила в мою авоську вареный картофель, четыре морковки, огурцы, попутно расспрашивая, откуда мы, сколько нас… Я ей все протараторила: и про папу, и про завод, и про отставшего казаха. Заполнив авоську, она протянула мне большой пакет:

– Это пирожки. С капустой.

Я растерялась. Смотрю, а у нее – слезы по лицу:

– Беги, опоздаешь.

А тут и гудок паровоза. Я бегу, а она вослед:

– Твой папа жив! Я знаю!

Месяц мы были в пути. Много раз пересаживались с поезда на поезд. Что поражало и вселяло спокойствие в сердца людей – организованность нашей жизни. В помещениях вокзалов, на перронах было полно народу, лежали горы вещей, но не было толчеи, не было паники. Все знали, куда едут, и там, куда они ехали – их уже ждали. Я только теперь поняла, какое это было огромное значение для душевного спокойствия людей. При всей неопределенности положения, – незнакомые люди, незнакомые края, – все знали, что это – их Родина, и она позаботится о попавших в беду. Мы не чувствовали себя беженцами, стихийно спасающимися от беды. Мы были эвакуированными, то есть, людьми, которых заранее вывозят в заранее заготовленные места. Родина предоставила нам транспорт, обеспечила жильем. Мы не были брошены на произвол судьбы.

Некоторые «грамотеи» ставят в упрек Советской власти, что мы не были готовы к войне. Чушь! Мы не были готовы к предательству: ведь только что был подписан мирный договор с Германией, взяты обязательства. Мы честно их выполняли, а они…

То, что война неизбежна, понимали все. Фашисты уже показали себя в Европе. Подписание договора давало шанс оттянуть войну. Но упоенные легкими победами, фашисты не стали медлить.

Несмотря на происки врагов, несмотря на «пятую колонну», а она была! (с началом войны активизировались затаившиеся троцкисты, воспрянули духом националисты, присоединились к засланным фашистами провокаторам – трусы и паникеры), – Советские люди любили свою Родину, и морально были готовы к отпору.

…В 1937-м мне было лишь семь. Но я помню, как арестовали директора оборонного завода Федора Моисеевича Чернышова. Добрейшей души человек, искренне преданный своему делу, он пользовался глубоким уважением рабочих. И вдруг… Беляничева, его секретарь, написала донос, в котором обвинила директора во вредительстве и разглашении военных секретов. Мы жили тогда на территории завода. Я своими глазами видела, своими ушами слышала, как возмущались рабочие. У женщин даже появилась поговорка: «Я вам не Беляничева». Рабочие объявили бойкот. С секретаршей никто не здоровался, при встрече – отворачивались, а если она входила в столовую – вставали из-за соседних столиков и уходили.

Рабочие носили Чернышову передачи в тюрьму. По всем цехам и даже в заводоуправлении вывешивали плакаты и стенгазеты с протестами. Требовали наказать Беляничеву, как врага народа, пособницу фашистов. Доносчица уже и сама не рада была тому, что затеяла. Она созналась, что просто хотела стать женой директора, а он не поддался, вот и решила отомстить. Но донос есть донос. Расследование длилось два года. Чернышова полностью оправдали. Но на завод он уже не вернулся. В семью тоже. Так зависть, а порой просто глупость, становились пособниками наших врагов.

Аналогичный случай произошел в Полтаве, где отвергнутый ухажер решил отомстить сопернику, директору музыкальной фабрики. Пока разбирались, человек сидел. В условиях острейшего социального напряжения, для людей с зыбкими моральными устоями «сволочизм» становился нормой жизни…

Приближалась наша станция назначения. Тщетно вглядывались в окно, пытаясь увидеть признаки цивилизации – лишь заснеженная равнина с крайне редкими кустиками.

Встретили нас, конечно, без музыки, но так тепло и сердечно, что мелькнувшая в душе грустинка сразу исчезла.

– А мы уже заждались! – басил начальник станции – сейчас позвоним, за вами приедут.

И действительно, мы и чай допить не успели, как приехала машина. Спецстрой, куда мы ехали, находился в степи. Строительство только начиналось, но уже стояли два домика барачного типа. В каждой комнате – репродуктор. Все только тем и жили, что радио сообщало.

Вскоре к строительной площадке проложили железную дорогу – сюда должен был эвакуироваться Ярославский шинный завод. Провели водопровод, открыли магазин и начальную школу. Все молоденькие мамочки работали на разгрузке вагонов. Железная дорога тех лет была одноколейной. Поезда могли разойтись только на разъездах. В первую очередь пропускали идущих на Запад, на фронт, а потом уже тех, кто шел в тыл. Поэтому эшелоны приходили не по расписанию, а когда удавалось прорваться.

После разгрома немцев под Москвой, настроение у всех улучшилось. А морозы (Сибирские!) крепчали. Метели заметали дороги, начались перебои с продуктами. Было счастьем, когда утром я могла съесть хвостик селедки и кусочек лука с сухарем. Тогда шла в школу. А были дни, когда мы жили по придуманному братишкой принципу: когда есть нечего – нечего и вставать. Утоляли голод сном.

В марте 1942 года пошли слухи, что харьковчан отправляют на Кавказ, и в апреле мы действительно уехали. Десять дней в ожидании навигации просидели в порту в Астрахани. В те времена в этом городе было много госпиталей. Выздоравливающие раненые маршировали по улицам, оглашая город самой любимой песней того времени: «Вставай, страна огромная. Вставай на смертный бой!»

Мы все без исключения, кто громче, кто тише, – подпевали. Это здорово поднимало настроение. Люди чувствовали себя неотъемлемой частью одного целого – Советского Союза.

1 мая вышли в море. И в первую же ночь попали в шторм. Баку встретил нас грохотом зениток. Немцы пытались бомбить порт, но их не подпустили. Нам выдали направление в Армавир, где сразу разместили в гостинице напротив вокзала. А уже на следующий день из окна 3-го этажа меня увидела строгая тетя в очках и грозно спросила:

– Ты почему в школу не ходишь?

– Мы вчера только приехали.

– Ну, завтра утром я тебя отведу.

Это оказалась москвичка, ученица 6 класса, Оля Чудакова. У нее умерла мама. Отец, военный инспектор, чтобы не оставлять в Москве одну – возил ее за собой по командировкам. Это не мешало ей хорошо учиться, и благодаря ей, я тоже окончила 4-й класс успешно.

В июле начались налеты. Военный, отвечающий за безопасность населения, повел нас прятаться в щели. А я… и что на меня нашло. Уперлась, и все. Как меня ни уговаривали, как ни просили, – как гляну в ту черную дырку – нет! Мама меня и отлупить пыталась, не помогло. А самолеты уже слышны. Распорядитель не выдержал: «Не хотите – уходите, чтоб я вас не видел!» И мы ушли. Не далеко, правда. Вдруг сзади раздался взрыв, нас хорошо двинуло в спину. Мы моментально побежали назад. Но… ни людей, ни щели, ни следа от щели….

Домой возвращались молча. Даже шестилетний братишка не проронил ни слова…

… Было уже за полночь, когда послышался странный шум. Подавляя тяжелые вздохи, кто-то полз.

– Стой. Кто идет?

Никакого ответа.

– Стой!

Молчит. Продолжает ползти. Тяжело так ползет…

– Кто идет?

И вдруг тихо так прошелестело:

– Йя-а-а, йя-а-а…

Конь! Только он сумел так, «по-русски», ответить постовым. Ползет, лежа на боку. Правый глаз выбит. Правая нога вся изранена. Истекая кровью, ползет к своим.

Непросто было найти кусок брезента. Еще труднее было переложить на него коня. Не конь. Сплошная рана. Переложили. Понесли. Страшно даже представить, какие муки испытывал бедный конь. Ему оказали посильную помощь и отправили в тыл.

В конце июня 1944 года мы уехали в Киев. Война еще продолжалась, но город уже жил гражданской жизнью. Мы еще голодали, еще мерзли, еще получали продукты по карточкам, а питьевую воду носили ведрами из тех домов, где чудом сохранился водопровод. Многого еще не хватало, но мы знали – конец войны уже близок.

Население энергично восстанавливало родной город. Святым долгом каждого было поработать на Крещатике. Популярной была песенка:

Люба сестренька, милий братику.

Попрацюємо на Хрещатику!

По воскресениям, без преувеличения, весь Киев собирался на площади Толстого, и оттуда человеческий поток шел на Крещатик, затем по Петровской аллее до Аскольдовой могилы. Никто не организовывал шествий. Это был душевный порыв всех людей.

В парках проводились бесплатные концерты для населения. Возле филармонии играл духовой оркестр, в Мариинском парке – симфонический. Перед концертом обычно читалась лекция, посвященная творчеству композитора, произведения которого исполнялись. Те, кому не хватило мест, слушали стоя. Особое внимание уделялось подросткам. Работал Дворец пионеров, а также великолепнейшая библиотека с большим читальным залом, огромным книжным фондом и коллективом энтузиастов-сотрудников.

В Киеве было много госпиталей, где лечились тяжелораненые бойцы. Мы устраивали для них концерты. Первый концерт состоялся 15 октября 1944 года. Как мы старались! Мы, которые по возрасту еще не могли воевать с оружием в руках – пели, танцевали, читали стихи, и даже фокусы показывали – делали все, чтобы поднять настроение людям, пострадавшим в войне ради спасения нашего счастливого детства!

Подготовила Леся ТУРОВСКАЯ

На фото:

1. Владлена Федоровна Пленкина.

2. Пионерский ансамбль, выступавший в госпиталях Киева в 1944 году. В нижнем ряду (слева направо): Муза Петренко, Алла Головко, Алла Срибная (всем по 12 лет). В верхнем ряду: пионервожатая Лиля (14 лет), Нила Мазирова (12 лет).