Мама положили на печь узелки с фасолью, горохом, чечевицей и торбочку суржика (пшеница, смешанная с рожью). Велела нам, четырем своим детям, на них сидеть. Но не помогло. Вылез к нам один в буденовке, раскинул по уголкам и сгреб все с печи. Мама, упав на колени, просила, чтобы не лишали детей последней надежды на жизнь. Но все было напрасно.

И начались для нас тяжелые дни. Чтобы выжить, оставался один способ - идти просить. Поначалу чуть «везло»: нам с меньшим братом давали кто свеклу, кто пригоршню пшеницы. Но чем дальше, тем становилось нас все больше и больше с котомками на улицах. Все чаще слышали мы ответ: «Детки, ничего вам дать. У самих ничего уже нет».

Принесем, бывало, пригоршню высевок, то мама распределит их на дне. Вбросит ложку высевок в воду, а мы стоим вокруг плиты и смотрим на чугунок. Слюна котится клубком. Так хочется есть, аж плачу.

Поделит мама ту похлебку по тарелках, опасаясь, что старшие все вмиг проглотят, а меньшим ничего не останется. Сядет напротив нас и смотрит, а слезы так и котятся по щекам.

Похудевшая мама. Мы тоже каждый день таяли. Просить уже не ходили, так как у людей стало нечего давать. Первой умершая Верочка. Ручки и ножки стали у нее, будто соломинки, - так высохло дитя. Через пару дней и Володя умер. Через два дня после него - Гриша. Пошел просить, под чужим домом и умер. Принесла мама Гришу домой, а в его затиснутом кулачке корочка из печенной свеклы. Какая-то добрая душа поделилась с моим братцем. Спасибо тому человеку.

Умирали люди. Дох и скот, который ничем стало кормить. Уже даже кровлю из домов было снято. Солому скормили - на домах самые стропила торчали. Остались мы с мамой вдвоем. Пустошь кругом. Были кадки их хорошего дуба - обменяли их на пригоршню пшена: пошли еще из осени. Постоянно мама ходить к сестре, которая хотя чем-то была чуть побогаче нас. Бывало, даст то горсть ячменя, то горсть ржи, то свеклу. Принесет мама те зерна, сосчитает поштучно и разделит на неделю вперед. Кучка на день.

Весной мы начали пухнуть. Поналивались ноги, руки. Как у мамы, так и у меня. Не стало силы даже ходить. Хотелось упасть и лежать. Большей частью так и делали. Сестра тоже больше ничего не могла нам дать. Хотя ее муж и работал кладовщиком, но в амбарах было пусто.

Прослышали мы, что люди ходят в старую скирду соломы, которая уже была полусгнившей. Опираясь один на один, добрались и мы к скирде, начали веять гниль. Навеяли пригоршню зеленой пшеницы. Дома помыли, но плесень не отпала. Сварили. Хотя которая была гадость, мы глотали. Но почти сразу вылилось то варево назад.

Мы уже умирали, но здесь пришло спасение - от соседа. В коллективе от сибирки издохшая лошадь. Сосед узнал, где ее закопали, и поволок меня с собой. Когда мы приблизились к месту, то дохлятину уже резали и рвали. Досталось и соседу. Оторвал кусок мне, а потом насилу себе успел выхватить, хотя и руку ему было порезано.

Варили и ели ту падаль. Со временем дедушка, мамин свекор, наловил сусликов. Принес нам шесть штук - неделю прожили. А дальше я и сам научился ловить зверьков.

Подросшая лебеда - ее начали есть. Рвали молочай. Сорвешь, а из него выступает белое молочко. Хотя и горьковатый, но съедобный. Сперва ели неочищенным. Когда уже живот был полным, тогда начинали чистить от листков и кожуры.

Мама постепенно меньше опухала, и я тоже уже не был отекшим. Начали ходить в коллектив, где ели даже мясо. Из первого обмолота дали всем колхозникам по ведру муки. Помню, несет мама ту муку, ступает осторожно, чтобы не упасть и не рассыпать. Я иду за ней - послюнявлю палец, всуну в муку и облизываю. Я за свою длинную жизнь переел всего, но такого объедения, как ту муку, больше не знал.

В те страшные года мы все были обречены на вымирания. Украинский народ, который большевикам не подчинялся, надо было уничтожить.

Акун Василий Данилович,
1922 г.н., житель села Высокополля, Валкивского района Харьковской области