| | Русский языкКУЗНЕЦОВ
Большое количество письмен¬ных памятников, сохранив¬шихся от XIII—XV вв., сви¬детельствует о высокой куль¬туре Древней Руси и вместе с тем дает возможность представить на протяжении этого времени раз¬витие как русского языка, так и обособляющихся от него в эту эпо¬ху белорусского и украинского языков. Все эти три языка истори¬чески оформились на основе раз¬личных древнерусских говоров. На¬личие рукописей из различных мест и отражение в них некоторых черт-живого говора писцов позволяют су¬дить и об особенностях местных, наречий русского и других восточ¬нославянских языков. К XIII в. относятся различные па¬мятники: ростово-суздальские (Рос-товское житие Нифонта, 1219 г.; Ростовский апостол, 1220 г.), новго¬родские, смоленско-полоцкие (наи¬более ранние из них — Смоленские грамоты 1229 и 1230 гг.), галицко-волынские. В отношении некоторых более ранних памятников (конца XII в.) существует предположение, что они являются ростово-суздаль-скими, например, «Слово Ипполита об антихристе», «Богословие Иоан¬на экзарха Болгарского» (хранятся в Государственном Историческом:
— 78 —
музее в Москве). Все они характеризуются некоторыми общими чертами в правописании, в употреблении форм. Существует предпо¬ложение, что эти рукописи происходят из одного древнего книгохра¬нилища — Ростовской епископской библиотеки, для которой и писались; вследствие этого они и обнаруживают некоторые общие приемы письма, сложившиеся в одной школе. К XIV в. относятся древнейшие дошедшие до нас памятники, написанные в Москве; самые древние из них — Московское, или Сийское, евангелие 1339 г. (по месту находки в Антониевом Списком монастыре) и духовная грамота князя Ивана Калиты (в двух вариантах), напи¬санная также около 1339 г. (акад. А. И. Соболевский датировая ее приблизительно 1327 г.). От этого времени сохранились древ¬нейшие псковские памятники. Впрочем, имеются косвенные указа¬ния и на более ранние, а также древнейшие рязанские грамоты и грамоты литовских князей, писанные западнорусским (старинным белорусским) языком. От XV в. в большом количестве сохрани¬лись грамоты, писанные потомками новгородцев на Северной Дви¬не. Эволюция форм письма, связанная с развитием на базе древ¬него уставного письма полуустава, а затем и скорописи, свидетель¬ствует о все большем распространении письменности.
Правописание памятников рассматриваемой эпохи показывает, что уже к XIII в. выработались определенные общие графические и орфографические нормы, свойственные как русским, так и вооб¬ще восточнославянским памятникам. Эти нормы, характерные и для рукописей религиозного характера, писанных церковнославян¬ским языком, восходящим к старославянскому, сложившемуся на Балканском полуострове на базе южнославянского, македонского-наречия, резко отличают наши памятники от южнославянских,, хотя те и другие пользуются одним и тем же славянским письмом так называемой кириллицей (другой вид славянского письма — глаголица в рассматриваемую эпоху используется на Руси очень редко и то лишь как один из видов тайнописи, то есть шифрован¬ного письма).
В конце XIV—начале XV в. наши памятники (главным обра¬зом церковно-книжной литературы) подвергаются так называемо¬му второму южнославянскому влиянию, выражающемуся в проник¬новении в письменность некоторых графических и орфографиче-ских, а частью и языковых черт, свойственных болгарским и серб-ским памятникам того времени. Это объясняется усилением и рас¬ширением связей с южнославянскими книжниками. Впрочем, для русских (в современном смысле слова, т. е. великорусских) терри¬торий это влияние не было продолжительным. Дольше и глубже оно отражалось в памятниках юго-запада (украинских).
В истории русского языка XIII в. знаменуется весьма суще¬ственными изменениями как в звуковой системе, так и в морфоло¬гическом строе. Значительная часть этих явлений охватывает весь русский язык в целом, хотя и не одновременно; некоторые же из¬менения хотя и получают широкое распространение за пределами первоначального очага их возникновения, но лишь в части гово¬ров. Можно утверждать, что мы почти не знаем таких фонетиче¬ских и морфологических черт, различающих разные русские гово-
— 79 —
ры, которые бы восходили ко времени ранее XIII в., однако неко¬торые весьма важные особенности основных русских наречий начи¬наются, по-видимому, именно в этот период. Эти важные особен¬ности начинают отражаться в памятниках именно XIII в., частич¬но о их появлении можно судить на основании некоторых косвен¬ных данных — сопоставления различных фактов, засвидетельство¬ванных памятниками как данной, так и позднейшей эпохи, с фактами, извлекаемыми из современных русских (великорусских) и других восточнославянских говоров. Следует иметь в виду, что памятники в силу традиции и ограниченных графических возмож¬ностей для истории некоторых явлений могут дать меньше, чем всесторонне проанализированные факты современных диалектов.
В области развития звуковой стороны древнерусского языка незадолго до начала рассматриваемого периода осуществилось такое важное явление, как падение редуцированных (ослабленных/ гласных ъ и б, которые, утратившись в одних положениях, в дру¬гих — изменились в обычные гласные о и е полного образования. Но поскольку это явление, как и большинство фонетических явле¬ний, осуществившихся на протяжении исторического развития нашего языка, начинаясь на юге, лишь постепенно распространя¬лось к северу, можно думать, что на севере, в основном в Новго¬родской земле, еще в XIII в. (по крайней мере, в начале этого века) в некоторых говорах старые редуцированные гласные сохра¬нялись. Так, например, Смоленская грамота 1229 г. (договор смо¬ленского князя Мстислава Давидовича с Ригой и Готским бере¬гом), представляющая в огромном количестве случаев беспорядоч¬ное смешение ъ с о, ь с е, а также пропуски о и е, свидетельствует о том, что в говоре писца совершенно не различаются о старое и о, развившееся из ъ, е старое и е, развившееся из ь. Между тем в Синодальном списке Новгородской летописи, первая часть которого была также написана в XIII в., хотя и отражается утрата редуцированных в слабом положении, и изменение их в о и в е в сильном положении, но в ряде случаев ъ и ь хорошо сохраняются именно там, где они были в древнерусском языке. Это свидетельст¬вует о том, что редуцированные терялись сравнительно незадолго до того, как была написана летопись. Падение редуцированных повлекло за собой ряд других явлений, осуществлявшихся в опре¬деленной последовательности на протяжении весьма длительного времени и приведших к коренной перестройке звуковой системы языка и даже отразившихся кое в чем на его морфологическом строе.
Падение редуцированных и его последствия, иногда различ¬ные для территорий, занятых восточнославянскими наречиями, создали предпосылки для обособления современных восточносла¬вянских языков: русского (великорусского), белорусского и ук¬раинского.
Из различий в явлениях, связанных с падением редуцирован¬ных, следует прежде всего указать на судьбу сочетаний плавных согласных с редуцированными гласными в положении между со¬гласными. В сильном положении, т. е. в ударном слоге или в по¬ложении перед слогом со слабым редуцированным, они развивают-
— 80 —
ся одинаково во всех восточнославянских наречиях (ср. др.-русск кръвь, русск. кровь, бел. кро$, укр. кров), в слабом же положении, т. е. в безударном слоге перед слогом с гласным полного образова¬ния или с сильным редуцированным, эти сочетания имеют различ-яую судьбу в русском языке, с одной стороны, в белорусском и украинском — с другой. В русском языке ъ и ь в соответствующих сочетаниях дают о и е, в украинском же и белорусском — ы и и (с последующим возможным в определенных условиях изменением м в «), ср., например: русск. кровавый, крошить, бел. крывавы, крышьщь, укр. кривавий, кришити. По-видимому, в говорах, со¬ставивших затем основу украинского и белорусского языков, глас¬ные ъ и &, будучи слабыми, терялись, плавные же становились слоговыми, а поскольку слоговые согласные не были характерны для этих говоров, рядом с ними легко развивался слоговой глас¬ный звук (иного качества, чем древние ъ и &), а плавные стано¬вились неслоговыми. На такой путь указывают известные украин¬ским и белорусским говорам формы типа кирвавый наряду с кры-вавый. Памятники начиная с XIII в. уже отражают различия между восточнославянскими языками в судьбе сочетаний плавных € редуцированными, ср., например, пблыко в галицко-волынском Житии Саввы Освященного XIII в. или дрыжаху «дрожали» в Луцком евангелии XIV в.
На юго-западе в говорах, которые затем легли в основу украинского языка, еще в конце XII в., но особенно начиная с XIII в., отражается в памятниках так называемое заменительное удлинение гласных (т. е. удлинение перед слогом с утраченным редуцированным), в результате чего на месте этимологического о пишут два о, а на месте этимологического е — Ъ (Ь, по-видимому, было звуком более долгим, чем е, а кроме того, отличалось от е своим качеством — было более закрытым), ср., например, воовьца «овца» (Галицкое евангелие, 1266 г.)— ь в говоре писца уже не произносилось — слоужитЪль (Житие Саввы Освященного XIII в.).
В памятниках XIII—XIV вв. достаточно ярко отражаются раз¬личные последствия падения редуцированных. Рассмотрим лишь некоторые из них. В результате утраты редуцированных в слабом положении оказываются рядом такие согласные, которые раньше •были разделены гласными. Одни из них ассимилируются (уподоб¬ляются) другим, причем обычно воздействует последующий со¬гласный на предшествующий (хотя наблюдается в некоторых слу¬чаях и обратное — воздействие предыдущего согласного на после¬дующий). В особенности имеет значение ассимиляция согласных по глухости и звонкости, состоящая в том, что глухой согласный перед звонким озвончается, а звонкий перед глухим оглушается. Озвончение начинается раньше, чем оглушение, и охватывает всю восточнославянскую область. В памятниках оно отражается уже в XIII в., ср.: гд-Ь (Ростовское житие Нифонта, 1219 г.) из более ран¬него къде, зде (Смоленская грамота, 1229 г.) из более раннего съде, здрава, здЪла, збудется, збора (Галицко-Волынское Поли¬карпове евангелие, 1307 г.) из более ранних съдрава, съдЪла, събудется, събора; г Дорогобужю (Лаврентьевская летопись,
81 —
6 Очерки русской культуры, ч. 2
1377 г.) из более раннего къ Дорогобужю. Оглушеште отражаетсяг в памятниках, лишь начиная с XIV в., например: коропка «короб¬ка» (Духовная грамота великого князя Ивана Ивановича, аколо 1358 г.), Торъшку (Новгородская грамота, 1372 г.), родительный падеж от названия города Торжок (древнее Тържьнъ), воевотьст-во (Лаврентьевская летопись, 1377 г.) из бояее древнего: воеводь-ство, ускими (Поликарпове евангелие, 1307 г.) из более древнеп> узъкыми. В настоящее время оглушение согласных перед глухими отражается в русском языке (в литературном и подавляющем, большинстве говоров), в белорусском и в западноукраижских гово¬рах, тогда как в украинском языке (в литературном и в большин¬стве говоров) звонкие согласные перед глухими сохраняются.
Звонские согласные, оказавшиеся в результате падения реду¬цированных гласных на конце слова, подвергаются оглушению. Оно отражается в памятниках начиная с XIII в., например: калантъ наряду с каландъ (Новгородская кормгчая, 1282 г.) из. лат. Calendae, отинуть (Псалтырь, 1296 г.) из более древнего отинудь «со всех сторон» (отсюда современное отнюдь], порупь (Лаврентьевская летопись, 1377 г.) из более древнего порубъ «тем¬ница, тюрьма» (связано по корню с глаголом рубить); ъ и ь на конце слова употребляются в указанных памятниках по традиции и никаких особых звуков уже не обозначают. В настоящее время: в русском (за исключением очень немногих говоров) и белорус¬ском языках на конце слова на месте звонкого согласного также произносится глухой. В украинском языке звонкость конечного со¬гласного сохраняется.
Памятники XIII—XIV вв. отражают некоторые явления в фо¬нетике, характерные для различных говоров и большей частью сохраняющиеся и в настоящее время (например, различное по говорам произношение звуков на месте древнего Ъ).
Среди диалектных явлений, возникающих в рассматриваемую эпоху, большое значение имеет так называемое аканье. В широком смысле под этим понимают различные изменения, которым под¬вергаются гласные в безударном положении и которые приводят к тому, что многие звуковые различия, наблюдающиеся под уда¬рением, в безударном положении не выступают. Для всех акаю¬щих говоров характерно, что гласные она могут различаться только под ударением, в безударном же положении на их месте наблюдается один звук — или а, или редуцированный гласный не¬определенного качества, иногда звук типа ы (а после мягких со¬гласных и), ср., например, вада, выда. Аканье является нормой для современного русского литературного языка.
В настоящее время аканье, охватывающее обширную террито¬рию, представлено в южновеликорусских и средневеликорусских говорах, а также в белорусском языке. Таким образом, вся вос¬точнославянская языковая область делится на три зоны: среднюю, акающую, северную (северновеликорусские говоры), где о воз¬можно не только под ударением, но и в безударном положении, окающую, и южную (украинский язык). Для украинского языка термин «окающий» не принят, но этот язык по существу также является таковым.
— 82 —
Аканье возникло, по-видимому, в XIII в., где-то на территории южновеликорусского наречия, скорее всего, в его южной части (примерно в районе современных Курской и Орловской областей). Именно здесь сосредоточены в настоящее время наиболее архаи¬ческие типы изменения безударных гласных. Относительно самого возникновения аканья, его причин, первоначального географиче¬ского очага можно выдвигать лишь более или менее достоверные гипотезы, так как из мест, где можно предполагать аканье уже в указанное время, не сохранилось достаточно древних памятни¬ков. В XIV в. оно отражается уже в некоторых московских памят¬никах (например, в Московском евангелии 1339 г.), между тем это явление заведомо возникло не в Москве. Для того чтббы успеть в какой-то мере проникнуть в Москву в XIV в., оно должно было возникнуть раньше.
Некоторые лингвисты, выдвигавшие гипотезу о раннем (за¬долго до появления письменности) возникновения аканья, предпо¬лагают, что и в письменности оно отразилось раньше XIV в., при¬чем, в частности, считают, что оно представлено и в Смоленской грамоте 1229 г. В настоящее время такую точку зрения отстаивает болгарский ученый В. Георгиев ]. Он считает, что написание ъ вместо о, более частое в безударном положении, свидетельствует не только о падении редуцированных, но и об аканье (ъ обозна¬чает новый редуцированный гласный, развивающийся в безударном положении — он представлен в определенных условиях и в различ¬ных современных акающих говорах, в том числе и московском). Но если бы в этой грамоте действительно отражалось аканье, то, во-первых, написаний ъ вместо о не могло бы быть в ударяемых слогах (меньшее число ъ вместо о в ударяемых слогах сравнитель¬но с безударными объясняется тем, что в любом тексте ударяемых слогов меньше, чем безударных); во-вторых же, смешивались бы на письме в тождественных случаях не только ъ и о, но также о и а, ъ и а, чего в грамоте нет 2.
Ф. П. Филин, исследуя новгородские берестяные грамоты, ко¬торые, как в большинстве случаев частные письма, имеют менее устойчивую орфографию, нашел в некоторых из них колебания между она, отражающие, по его мнению, аканье 3. Правда, в Нов¬городе аканья и теперь нет, но грамоты, найденные там, могли быть доставлены из Псковской земли, где аканье развилось рано. Однако и этот материал ясных указаний не дает, да большей частью прежних предположений и не опровергает. Во-первых, время написания этих грамот предположительно определяется в большинстве случаев XIII—XIV вв. (по стратиграфическим дан¬ным, так как все они не датированные), когда аканье на некоторых, территориях Русской земли уже было; лишь одна грамота (№227>
С th ^iM' ^' Георгиев. Вокалната система в развоя на славянските езици. фия, 1964, стр. 70—71; его же. Общеславянское значение проблемы аканья, «вопросы языкознания», 1964, № 4, стр. 151 — 152.
1 подробнее см.: В. И. Борковский и П. С. Кузнецов. Историче¬ская грамматика русского языка, изд. 2. М., «Наука», 1965, стр. 147—148.
° См ф 11 ф и л и н. К хронологии русского аканья «Lingua viget Com-rren ationes; slavicae in honorem V. Kipasky» Helsinki, 1964, pp. 52—55.
6* - 83 -
стратиграфически датируется рубежом XII—XIII вв., а по палео¬графическим данным является более поздней. Во-вторых, не во всех случаях текст достаточно ясен по содержанию и лишь с тру¬дом делится на слова. Написание папа вместо попа (родительный падеж единственного числа от слова попъ) в берестяной грамоте № 87 (стратиграфически XII в.), которое В. Георгиев также счи¬тает отражением аканья, похоже на описку.
Аканье постепенно распространяется на север (в более север-«ые части теперешнего южновеликорусского наречия, а также в теперешние переходные средневеликорусские говоры, первоначаль¬ная основа которых была северновеликорусская) и на запад, в Бе¬лоруссию. Распространение аканья, возможно, в известной мере было связано с отливом населения из южновеликорусских мест, вызванным вторжением сюда в первой половине XIII в. монголь¬ских полчищ. Белорусский язык получил аканье, несомненно, позд¬нее, чем южновеликорусское наречие. Западнобелорусские (старо¬белорусские) памятники не только XIII, но даже XIV в. по суще¬ству еще аканья не знают. Для XIII в. мы вообще не находим до¬стоверных примеров. Примеры же из памятников XIV в. относятся к собственным именам иноязычного происхождения, в которых колебания между она наблюдаются уже в самых ранних восточ¬нославянских памятниках. Бесспорные примеры аканья в западно¬русских памятниках появляются не ранее XV в., ср.: з абою сторонъ (Полоцкая грамота, 1478 г.) «с обеих сторон», съ братамъ (Летопись Авраамки, 1495 г.— западнорусский список с северно-русского оригинала) «с братом».
Из явлений в области согласных следует указать на начинаю¬щееся с XIV в. и охватывающее в разное время и в различной сте¬пени почти всю восточнославянскую область отвердение шипящих согласных и ц. Все эти согласные в древнерусском языке были мягкими; следы их былой мягкости отражаются и в некоторых особенностях современной нашей орфографии. Отвердели почти повсеместно и раньше других ш и ж. Ц сохранило мягкость в боль¬шей части так называемых цокающих говоров, т. е. таких, где не различаются ц и ч, причем чаще на месте ч слышится ц или шепе¬лявый звук, средний между ц и ч. Такие говоры широко распрост¬ранены в северных районах (Новгородская и Псковская земли, часть Ростово-Суздальской земли), а также в районах, колонизо¬ванных Новгородом. В тех же говорах, где ц отвердело, в частнос¬ти в московском говоре, составившем в дальнейшем основу лите¬ратурного языка, его отвердение относится не ранее, чем к XV в. Ч сохранило мягкость (за исключением немногих говоров) на большей части территории, занятой русским языком. В широком гобъеме отвердели также ш долгое (из древнего шч, кое-где сохра¬нившего такое произношение) и ж долгое. Впрочем, в московском говоре, по крайней мере в его архаическом слое, ш и ж долгие сохраняют и до настоящего времени мягкость (ср. щи, дожжик).
К концу рассматриваемого периода, именно XV в., относится ^наблюдающееся в некоторых русских говорах смягчение задне-йёбных .согласных (главным образом к, реже г, х) в положении
— 84 —
после мягких согласных, т. е. произношение типа Ванькя, уголь-к.ём, ббчкя и т. п. Это явление, характерное лишь для русского1 языка, начинается, по-видимому, в говорах, расположенных к югу от Москвы, а затем получает широкое распространение в различ¬ных южновеликорусских и северновеликорусских диалектах, в ре¬зультате колонизационных процессов, происходивших на протяже¬нии развития Русского государства.
Много нового обнаруживается в рассматриваемый историче¬ский период и в развитии морфологического строя языка. При зтом= многие из особенностей, отличающих морфологическую структуру современного русского языка (да и двух других современных вос¬точнославянских языков) от древнерусского, впервые отражаются в памятниках XIII в. В силу письменной традиции лишь отдель¬ные, в небольшом количестве наблюдавшиеся колебания в написа¬нии или употреблении тех или иных форм свидетельствуют перво¬начально о тех изменениях, которые произошли в живом языке. Лишь постепенно новые формы становятся нормой, но любое, хотя бы единичное отклонение, которое не может быть отнесено за счет случайной описки, говорит о том, что в живом языке или уже началась борьба старой формы с новой, или новая форма вообще уже вытеснила старую.
Одним из морфологических отличий древнерусского языка ог современного является наличие в нем особой формы двойственно¬го числа, употреблявшейся в тех случаях, когда речь шла о двух предметах. Эта форма была характерна для существительных и личных местоимений, а также для различных слов, согласующихся с ними в предложении: неличных местоимений, прилагательных, различных форм глагола. В памятниках XIII в. отражается замена формы двойственного числа множественным числом, ср., например, в Смоленской грамоте 1229 г.: «та два была послъмь оу Ризе» (двойственное число употреблено правильно: та — именительный падеж мужского рода двойственного числа указательного место¬имения, была — именительный падеж мужского рода двойственно¬го числа действительного причастия прошедшего времени, уже выполняющего функцию глагола); далее о тех же двух послах говорится: «из ригы ехали на гочькыи берьго» (из Риги ехали на Готский берег) — ехали форма мужского рода множественного» числа. Конечно, формы двойственного числа по традиции употреб¬ляются еще долго, особенно в памятниках, целиком или частично написанных по нормам церковно-книжного стиля. Формы эти дольше держатся в сочетании с числительным два (чем, возмож¬но, и объясняется приведенная выше форма двойственного числа указательного местоимения та в сочетании с два).
В древности, как и теперь, различались полные и краткие формы прилагательных и причастий; причем в отличие от совре¬менного языка краткие формы могли употребляться не только в, качестве сказуемого (как теперь), но и в качестве определения^ В этом случае, поскольку они согласовывались в роде, числе и па¬деже со своим определяемым, они склонялись. Однако уже в-XIII в. формы косвенных падежей кратких прилагательных стано¬вятся редкими, что свидетельствует о выходе их из употребления
— 85 —
"в живом языке. Краткие прилагательные все больше и больше
-'закрепляются исключительно в роли сказуемого. Согласуясь с под¬лежащим, стоящим в именительном падеже, они сохраняют в даль¬нейшем лишь этот падеж, т. е. вообще не имеют склонения. Впро¬чем, поскольку по традиции краткие прилагательные продолжают и в дальнейшем использоваться в качестве определений, трудно вполне точно определить временную границу исчезновения из язы¬ка косвенных падежей кратких прилагательных (как архаизм та¬кие формы употребляются и теперь, ср., например, в былинах: «он. садился на добра коня»). Интересно отметить, что даже в качестве сказуемого все шире начинают использоваться полные прилагатель¬ные. В древности именное сказуемое могло выражаться лишь крат¬кой формой прилагательного. В Лаврентьевской летописи, напи¬санной во второй половине XIV в., имеется несколько случаев ис¬пользования относительных прилагательных в качестве сказуемо¬го (в современном языке относительные прилагательные имеют лишь полную форму; в краткой — в качестве сказуемого могут ис¬пользоваться лишь качественные прилагательные).
К XIII в. относится утрата различий именительного и вини¬тельного падежей во множественном числе существительных. В со¬временном языке, как известно, именительный и винительный па¬дежи одинаковы у существительных, обозначающих неодушевлен¬ные предметы, и различаются у существительных, обозначающих одушевленные предметы, причем форма винительного падежа у последних тождественна форме родительного (ср.: Я вижу столы и Я вижу мальчиков). В древности особую форму винительного падежа имели все существительные мужского рода, причем эта форма отличалась как от именительного, так и от родительного падежа. Так, от слова столъ именительный падеж множественного числа имел форму столи, а винительный падеж — столы, от слова конь — именительный падеж множественного числа кони, вини¬тельный падеж конЪ (у существительных женского и среднего рода и раньше именительный и винительный падеж множественно¬го числа по форме не различались). Начиная с XIII в. одинаковая форма для именительного и винительного падежей множественно¬го числа устанавливается и у существительных мужского рода, причем существительные с твердым согласным в конце основы получают окончание -ы (которое раньше было лишь в винитель¬ном падеже), а существительные с мягким согласным — оконча¬ние -и (которое раньше было лишь в именительном падеже, на¬пример, столы, кони — именительный и винительный падеж множе¬ственного числа). Впервые употребление формы старого винитель¬ного падежа в значении именительного отмечено в Ростовском житии Нифонта 1219 г. («чины раставлени быша»), с середины XIII в. подобные формы употребляются часто. Что же касается формы винительного падежа на -Ъ у существительных с мягким
•согласным в конце основы, то в московских грамотах XIV—XV вв. эта форма уже не встречается и вместо нее постоянна новая форма с окончанием -и. Правда, в Лаврентьевской летописи (1377 г.) старая форма употребляется еще довольно часто, но ведь этот па¬мятник списан с более древнего оригинала, который был закончен
— 86 —
ъ самом начале XIV в., а большая часть оригинала писалась на протяжении предшествующих веков.
С XIII в. начинается распространение единых форм во мно¬жественном числе у всех существительных в дательном, творитель-иом и местном (современном предложном) падежах. Первоначаль¬но существительные различных склонений имели разные формы ле только в единственном, но и во множественном числе. Так, на¬пример, в древнерусском языке дательный падеж множественного числа от слова столъ был столомъ, от слова жена — женамъ, от слова кость — костъмъ (после утраты редуцированных и изменения их в гласные полного образования эта форма приняла вид кос-тем), творительный падеж множественного числа от слова столъ — .столы (так же, как винительный падеж), от слова жена — женами, от слова кость — костьми (эта форма сохранилась как архаизм и теперь, в таком выражении, как лечь костьми), местный падеж от слова столъ — столЪхъ, от слова жена — женахъ, от слова кость — костьхъ (после падения редуцированных — костех). Со временем устанавливаются для этих падежей у всех существитель¬ных формы с такими окончаниями, которые первоначально были свойственны лишь существительным, оканчивавшимся на -а: да¬тельный падеж — столам, женам, костям, творительный падеж — столами, женами, костями, местный падеж—(о) столах, женах, кос¬тях. Лишь в немногих говорах сохранились формы дательного и местного падежа костем, костех (с переходом е в о перед твердым согласным). Распространение новых форм отражается в памятни¬ках, начиная со второй половины XIII в., по крайней мере для дательного и местного падежей, ср.: югуптАнамъ (Новгородский паримейник, 1271 г., л. 9), матигорьцамъ (там же, запись), к лати-намъ (Рязлвская кормчая, 1284 г., л. 34), постоюниммъ (Новго¬родская грамота, 1304—1305 гг.), на сборищахъ (Московское еван¬гелие, 1339 г., л. 64), (о недЪлщикахъ (Судебник Ивана III, 1497 г., л. 6).
А. И. Соболевский приводит одну форму творительного паде¬жа множественного числа на -ами из Новгородского паримейника (1271 г.): съ клобуками (л. 214) 4. Вслед за ним эту форму приво¬дят в общих курсах исторической грамматики Н. Н. Дурново, Л. А. Булаховский, П. Я. Черных, П. С. Кузнецов и другие. Но здесь случайная и непонятная ошибка Соболевского: в действи¬тельности, как указал В. М. Марков, в упомянутом выше пари-Л1ейнике употребляется съ клобукы 5.
Наиболее же ранние формы творительного падежа множест¬венного числа на -ами от существительных, не относящихся к скло¬нению с основой на -а, появляются лишь во второй половине XV в. ср.: с пожнями и селищами (Духовная грамота А. М. Пле¬щеева до 19 августа 1491 т.)_, лесами, поутиками, хмелниками (Двинские грамоты XV в., №Г 33, 90), наряду с новыми формами
4 См. А. И. Соболевский. Лекции по истории русского языка, изд. 4. -М., 1907, стр. 177.
5 См. В. М. JV1 а.р к о в. Язык «Расходной книги» Волоколамского монасты¬ря. «Ученые записки Казанского госуниверситета им. В. И. Ульянова-Ленина», .1961, т. 119, кн. 5, стр. 192, прим. J.
— 87 —
дательного и местного падежей множественного числа. Правда,, старые формы продолжают встречаться еще долгое время после-того, как они исчезли из живого языка, в особенности долго сохра¬няется прежняя форма творительного падежа на -ы- у существи¬тельных мужского и среднего рода. Ее можно встретить, в особен¬ности в деловых документах, еще в XVIII и даже в начале XIX в.,. ср., например: «съ воинскими снаряды» («Русские ведомости»^ 1703 г.); «...с пашенною и непашенною землею, лесами, сенными покосы...» (А. С. П у ш к и н. Дубровский).
Различные слова, зависящие от существительных в предложе¬нии и согласующиеся с ними в роде, а именно прилагательные, причастия, неличные местоимения, в древности различались по ро¬дам не только в единственном числе, но и в именительном и вини¬тельном падежах множественного числа (в остальных падежах различия по родам у этих слов во множественном числе не было)_ В дальнейшем и в этих падежах устанавливаются единые формы для всех трех родов. Так, например, для прилагательного добрым в древнерусском языке во множественном числе различались фор¬мы добрии (именительный падеж мужского рода), добрый (именительный и винительный падеж женского рода, винительный, падеж мужского рода), добрая (именительный и винительный падеж среднего рода). В дальнейшем же стала употребляться во-всех этих значениях форма добрые (из старого добрыЪ).
Это объединение различных родов во множественном числе также начинается, судя по памятникам, с XIII в., ср., например: «неислЪдованыя неизмЪрныя чины раставлени быта» (Ростовское житие Нифонта, 1219 г.), «на свои рукьг» (Духовная грамота Кли¬мента Новгородца до 1270 г.). При этом раньше получают общую-форму мужской и женский род, и лишь позднее, не ранее первой-половины XIV в., эта форма распространяется на средний род.
Глагольная система, сравнительно с остальными морфологиче¬скими категориями на протяжении истории русского языка, как: и других восточнославянских языков, подверглась наибольшим из¬менениям. Основные линии изменения этой системы достаточна ярко отражаются в памятниках рассматриваемой эпохи. В особен¬ности сильно изменилась система прошедших времен глагола.
Древнерусский язык, как и другие славянские языки, имел че¬тыре формы прошедшего времени: аорист, имперфект, перфект и давнопрошедшее. Аорист обозначал действие, целиком отнесенное в прошлое; он мог обозначать мгновенное действие, если был обра¬зован от глагола совершенного вида, и действие длительное, но-единое, не расчлененное на отдельные моменты, если был образован от глагола несовершенного вида. Имперфект обозначал действие в прошлом, длительное и взятое в развитии, в расчленении его на от¬дельные моменты; образовывался он почти всегда от глаголов не¬совершенного вида и лишь в очень редких случаях от глаголов-совершенного вида; и в последнем случае он обозначал действие-прошлое, много раз повторявшееся, но каждый раз законченное. Перфект обозначал такое действие, которое само в прошлом закон¬чилось, но результат его продолжается в настоящее время. Давно¬прошедшее время чаще употреблялось в придаточных предложе-
— 88 —
ниях; оно обозначало действие, совершившееся в прошлом раньше какого-то другого действия, также относившегося к прошлому, которое обычно выражалось глагольной формой в главном предло¬жении, или же действие, вообще бывшее давно. Аорист и импер¬фект имели простые формы, а перфект и давнопрошедшее время — сложные, то есть образовывались посредством сочетания формы вспомогательного глагола и действительного причастия прошедше¬го времени с суффиксом -л-.
На протяжении истории русского языка все указанные выше формы, кроме перфекта, теряются, а перфект становится единст¬венным прошедшим временем, которое сохраняется теперь. Вместе с тем он теряет вспомогательный глагол, а старая форма причастия на -л- осознается не как причастие, а как форма прошедшего вре¬мени глагола. Таким образом, теперешнее прошедшее время изме¬нило на протяжении истории русского языка и форму и значение.
Различные прошедшие времена, по-видимому, теряются не од¬новременно. Раньше исчезают из языка простые прошедшие време¬на, особенно имперфект, от которого в современном русском языке не осталось никаких следов. Имперфект отсутствует уже в самых древних деловых документах, которые стояли к живому языку ближе, чем другие жанры памятников древней письменности.
Аорист держался дольше, но в живом языке рассматриваемой эпохи он, по-видимому, также был уже утрачен, хотя памятники и указывают на то, что утрата эта произошла не во всех говорах одновременно. Так, Смоленская грамота 1229 г., довольно большая по объему, не содержит ни одного примера имперфекта или аорис¬та, хотя по содержанию ее во многих случаях эти формы могли бы быть употреблены, если бы во время написания грамоты они про¬должали жить в языке. Но в новгородских грамотах того же и даже более позднего времени аорист иногда употреблялся, что свиде¬тельствует о более длительном сохранении его на севере. Употреб¬ляется он иногда и в двинских грамотах (т. е. писанных на Север¬ной Двине, колонизованной, как известно, из Новгородской земли) XV в. Однако и в Новгороде формы аориста чаще употребляются в устойчивых формулах, унаследованных от прошлого (например, оуставиша, повелЪша и т. п.). Вместе с тем часто эти формы упот¬ребляются неправильно, выступая в том же значении, что и пер¬фект, а это говорит об отсутствии аориста в живом языке. Колеба¬ния между формами аориста и перфекта без всякого различия в значении обнаруживаются, например, в Договорной грамоте Алек¬сандра Невского и новгородцев с немцами 1262—1263 гг.
Конечно, в памятниках не только церковных, но и светских, писанных по нормам литературного языка того времени, аорист и имперфект широко употреблялись, и даже в соответствии с древ¬ними нормами не только в XIII—XIV вв., но и позднее. Так, напри¬мер, эти формы широко используются в древнейших дошедших до нас летописях — Синодальной новгородской (XIII—XIV вв.),Лав-рентьевской (1377 г.), Ипатьевской (первая четверть XV в.). Это свидетельствует о том, что книжники того времени, не употребляя этих форм в разговорном языке, хорошо знали и чувствовали нор¬мы употребления старославянского и древнерусского языков древ-
— 89 —
нейшей эпохи. Конечно, их специально этому учили. В этом отно¬шении интересна новогородская берестяная грамота № 46, пред¬ставляющая собой примитивно зашифрованную школьную шутку и содержащая на небольшом отрезке три формы аориста (3-е лицо единственного числа)—писа, каза, цита (читал). В живом языке того времени, когда эта грамота писалась, вероятно, в XIV в., не¬сомненно, аорист уже отсутствовал.
В то же время разрушение старой временной системы отра¬жается не только в светских, но и в церковных памятниках XIII— XIV вв., и притом писанных не только на юге, но и на севере. Оно отражается в наблюдавшихся иногда случаях смешения форм им¬перфекта и аориста (смешиваются близкие друг к другу по внеш¬нему виду, но в древности резко различавшиеся по значению 3-е лицо единственного числа имперфекта, оканчивавшееся на-we, и 3-е лицо множественного числа аориста, оканчивавшееся на -ша, притом в таких памятниках, где вообще фонетически е и а разли¬чаются: ср., например, «птица небесьныя позобаше» —3-е лицо единственного числа имперфекта вместо 3-го лица множественного числа аориста — в Новгородском евангелии 1215 г. (птица —частая для церковно-книжных памятников форма именительного падежа множественного числа). Отражается это разрушение и в том, что все больше начинает употребляться форма перфекта в тех случаях, где раньше употреблялись аорист и имперфект. Так, в Лаврентьев-ской летописи частота употребления перфекта в целом непрерыв¬но возрастает, причем во второй части, именно в Суздальской летописи, форм перфекта значительно больше, чем в первой части, то есть в «Повести временных лет» (оригинал Суздальской летопи¬си писался позднее, чем оригинал «Повести временных лет»). Между тем по содержанию оснований для употребления старых форм в Суздальской летописи не меньше, если не больше, чем в «Повести временных лет». В первой части летописи резкое увели¬чение количества случаев употребления перфекта наблюдается лишь в рассказе об ослеплении Василька и в поучении Владими¬ра Мономаха. Но очень частое употребление перфекта в первом случае оправдано с точки зрения древнего значения этой формы; поучение же Владимира Мономаха, включенное в летопись, списа¬но с особого оригинала, и вообще сильно отличается в языковом отношении от окружающих частей летописи — оно ближе стоит к живой, разговорной речи.
В особености широко употребляется форма перфекта во 2-м лице единственного числа. Зачатки такого употребления отра¬жаются уже в древнейших памятниках старославянского языка. К XIV в. такое употребление для некоторых книжных памятников становится нормой. Так, например, в евангелии митрополита Алек¬сия (середина XIV в.) во 2-м лице единственного числа обычно употребляется перфект, а в остальных лицах — часто имперфект и аорист. Позднее, в XVI—XVII вв., такое разграничение не только сохранилось в нашей книжной литературе, но и отразилось в нор¬мах, предлагаемых писанными на Руси церковнославянскими грам¬матиками — у Лаврентия Зизания, Мелетия Смотритского и дру¬гих.
— 90 —
Давнопрошедшее время на протяжении всего рассматриваемо¬го периода сохраняется, но подвергается некоторому изменению по форме. В древнерусском языке, как и в старославянском, форма этого времени образовывалась посредством сочетания имперфекта бЪахъ или аориста особого типа бЪхъ вспомогательного глагола и действительного причастия прошедшего времени на -л-. В даль¬нейшем же вместо формы имперфекта или аориста вспомогатель¬ного глагола начинает употребляться перфект того же глагола, т. е. появляются формы типа есмь былъ пришелъ. Пример подоб¬ного употребления встречается уже в «Поучении Владимира Моно¬маха»: «и не лЪнива МА былъствориль худаго, на всЪ дЪла
с"
члвчки потребна» (речь идет о боге, сотворившем самого Влади¬мира способным на все человеческие дела). Только здесь уже от¬сутствует первый элемент этой сложной формы — настоящее время вспомогательного глагола. Впрочем, эта форма, как мы видели выше, могла отсутствовать и в перфекте. Настоящее время вспо¬могательного глагола в русском языке вообще рано начинает те¬ряться, особенно в 3-м лице, не только в составе сложных глаголь¬ных форм, но и в качестве связки при составном сказуемом. Соче¬тания же типа был пришел, был купил, был узнал в значении дав¬нопрошедшего времени сохраняются в живом языке на протяжении всего рассматриваемого периода и даже позднее. Кое-где в говорах такие формы сохранились и в настоящее время; в украинском же языке они являются не только достоянием местных говоров, но и литературной нормой.
Для выражения будущего времени, как и в более ранний пе¬риод, продолжают употребляться простая форма от глаголов со¬вершенного вида и сложная форма, представляющая собой сочета¬ние инфинитива (обычно от глагола несовершенного вида) и формы вспомогательного глагола, а также форма так называемого прежде-будущего времени, выражавшая действие в будущем, которое должно совершиться ранее другого действия в будущем, также обозначенного будущим временем, и представлявшая собой соче¬тание действительного причастия прошедшего времени на -л- от глагола совершенного вида и формы вспомогательного глагола буду (например, буду купилъ, буду узналъ и т. п.).
Форма будущего времени несовершенного вида еще оконча¬тельно не стабилизировалась, в качестве вспомогательных упот¬реблялись различные глаголы: либо совершенного вида, либо имевшие специально начинательное значение (т. е. обозначавшие начало действия), либо же обозначавшие долженствование и поже¬лание, чтобы действие совершилось: имамъ (такова древняя форма 1-го лица единственного числа этого глагола; в рассматри¬ваемую эпоху он обычно употреблялся уже в форме иму), начьну, учьну, почьну, хочю и другие. Обычная для современного языка форма, т. е. сочетание инфинитива с вспомогательным глаголом буду, в рассматриваемую эпоху в русском языке еще не получила распространения. Личные формы буду широко употреблялись в составном сказуемом в сочетании с существительными, прилага¬тельными, страдательными причастиями (как это имеет место и
— 91 —
в современном языке), но в сочетания с инфинитивом вступала лишь форма 3-го лица единственного числа (будеть, будетъ) для выражения долженствования в безличном предложении, например: «а гдЪ ми буде(т) въсЪсти на конь, вЪсЪсти вы со мною» (Договор¬ная грамота великого князя Семена Ивановича с князьями Ива¬ном Ивановичем и Андреем Ивановичем, ок. 1350—1351 гг.). Одна¬ко поскольку буду употребляется для выражения будущего време¬ни в других случаях, постепенно оно начинает использоваться в сочетании с инфинитивом и для выражения будущего времени несовершенного вида.
Этот способ выражения будущего времени уже во второй поло¬вине XIV в. отражается в памятниках старого украинского и ста¬ринного западнорусского (старобелорусского) языка, ср.: будуть твердити (Грамота, 1375 г.), служити будеть (Грамота, 1377 г.) 6, будем держа (т) (Грамота Коробута, 1388 г.) 7. В великорусские памятники этот способ проникает позднее. В рассматриваемую эпо¬ху мы находим примеры его лишь в двух грамотах князей Ново-сильских и Одоевских великому князю Литовскому Казимиру, написанных в XV в. (в 1442 и 1459 гг.), но сохранившихся лишь в позднейшей и к тому же западнорусской копии XVI в. в составе Литовской метрики: хто будеть ... держати, который будеть ... дер-жати.
Начиная с XIII в., к которому относится, как уже было сказа¬но, появление большинства новшеств в области морфологического строя, намечается и новый способ выражения сослагательного на¬клонения. В древнерусском языке это наклонение выражалось посредством сочетания личных форм аориста вспомогательного глагола быти (быхъ, бы, бы и т. д.) и действительного причастия прошедшего времени на -л-. В современном языке оно выражается сочетанием формы прошедшего времени глагола на -л- с неизме¬няемой частицей бы (писал бы, пришел бы). По происхождению это бы является старой формой 2-го и 3-го лица единственного числа аориста от глагола быти, распространившейся на все лица в обоих числах. Это явление и отражается в памятниках начиная с XIII в., например: «аще бы в Typt. быша силы были» (Новгород¬ское Милятино евангелие, 1215 г.); «аще бы слЬпи были» (Москов¬ское евангелие, 1339 г.). В первом примере сочетается старая, со-гласуемая в лице и числе форма быша, употребленная, по тради¬ции, с новой, неизменяемой формой бы, то есть по существу уже частицей; во втором — выступает уже только несогласуемая фор¬ма бы, как в современном языке. Конечно, старые формы по тради¬ции еще долго употребляются и в дальнейшем, особенно в памят¬никах книжного характера, но живому языку они уже не были свойственны.
Параллельно с упрощением-временной системы, идет развитие видовой системы, выражающееся в более четком противопоставле¬нии глаголов совершенного и несовершенного вида. Само это про-
6 См. С. П. Б е в з е н к о. Тсторична морфолопя украшсько! мови. Ужгород, 1960, стр. 324.
7 Chr. S. S t a n g. Die altrussische Urkundensprache der Stadt Polozk. Oslo, 1939.
— 92 —
тивопоставление возникает в значительно более раннее время и от¬носится к дописьменной эпохе, к общеславянскому языку. Все большее распространение получают производные приставочные глаголы несовершенного вида типа спрашивати от спросити. Имен¬но в это время распространяется наиболее продуктивный и в на¬стоящее время способ образования таких глаголов посредством суффикса -ива-, -ыва-. Вместе с тем начинают образовываться так называемые «многократные» бесприставочные глаголы, образуе¬мые посредством тех же суффиксов, что и производные приставоч¬ные, типа нашивать, хаживать. Эти глаголы, широко распростра¬ненные в некоторых, главным образом северных, русских говорах, и теперь, в литературном языке довольно редки; они обычно упот¬ребляются лишь в прошедшем времени, а также в инфинитиве, в последнем случае лишь с отрицанием. Эти глаголы имели в прош¬лом и имеют теперь не только многократное значение, но часто обозначают просто нечто давно бывшее (ср. у А. С. Пушкина: «Здесь барин сиживал один»), а с отрицанием употребляются для выражения большей категоричности отрицания, например: «Тебе сюда уж больше не хаживать». Древнейшую бесприставочную форму на -ива- (а именно инфинитив с отрицанием для выражения большей категоричности отрицания) мы находим в Договорной грамоте Великого князя Дмитрия Ивановича Донского с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем 1389 г.: «А тоб-в, брату моему ...не канчивати ни с кЪм же....» (канчивати от кончити здесь в значении «заключать договор»). Интересно, что в более ранней Договорной грамоте 1367 г. Дмитрия Донского с князем Владимиром Андреевичем в соответствующем контексте стоит производный приставочный глагол несовершенного вида — не доканчивати. Впрочем, на протяжении рассматриваемой эпохи бесприставочные формы на -ива-, -ыва- в памятниках, даже наи¬более близких к живой речи, еще редки. Широкое распространение они получают лишь позднее, в XVI—XVII вв.
К рассматриваемому периоду относится, по-видимому, и нача¬ло формирования особых возвратных форм глагола, служащих для выражения различных значений, общим для которых является не¬переходность глагола, то есть невозможность постановки при нем прямого дополнения в винительном падеже. Возвратные формы образуются посредством присоединения к различным глагольным формам возвратной частицы -ся, по происхождению представляю¬щей собой форму винительного падежа возвратного местоимения. Некоторые наши глаголы не могли употребляться без -ся уже в эпоху древнейших дошедших до нас памятников (например, глагол боятися уже в глубокой древности не употреблялся без -ся}. И в то же время это -ся не было частью глагольной формы, как теперь. Оно не обязательно следовало непосредственно за глагольной формой, как это имеет место в современном языке, и притом не только в литературном, но и в любом говоре, а могло стоять перед глаголом, быть отделено от него другими словами, ср., например: «аще СА въвадить волк в овцЪ, то выносить все стадо» (Если повадится волк в овечье стадо — буквально «в овцы»,— то выносит все стадо) (Лаврентьезская летопись, 1377 г.); «а гдЪ СА
— 93 —
родить тоу ю кончати» (А где родится — т. е. возникнет — спор. там его и кончать) (Договорная грамота Александра Невского и новгородцев с немцами, 1262—1263 гг.). Такое употребление -ся продолжается и позднее, даже в памятниках XVII в. Но в то же время оно становится все более редким. Уже для памятников XIII—XIV вв. наиболее обычным является непосредственное при¬мыкание -ся к концу глагольной формы, как в современном языке. Ср. в той же Лаврентьевской летописи — не мстасл «не остался»-(л. 4 об.), нарекошааь «назвались» (там же), прозвашасА «про¬звались» (л. 5), съвЪщашесл «уславливался» (там же), MHUTCA «думается» (л. 5 об.), обрАщетьсА «найдется» (л. 12 об.), изодЪлисА «разоделись» (л. 14 об.), смерчесА «смерклось» (л. 17) и т. д. По-видимому, в живом языке уже шел процесс объединения прежнего возвратного местоимения, ставшего частицей, с глаголь¬ной формой в одно слово, но в силу письменной традиции в памят¬никах зачастую выступало и старое употребление. О том, что это именно так, свидетельствует один факт, касающийся формы возвратной частицы. Известно, что в том случае, если ударение не падает на -ся, а глагольная форма, предшествующая этому -ся, оканчивается на гласную, возвратная частица может утрачивать свою гласную и сохранять лишь одну согласную; ср., например: он взялся, но она взялась. Наиболее ранние примеры такой утра¬ты гласной обнаруживаются в памятниках XIV в. Самый ранний из них — учинилось — в Новгородской грамоте 1373 г. Такое ос¬лабление, а затем полная утрата гласной были бы невозможны, если бы возвратная частица еще не характеризовалась тенден¬цией слияния в одно слово с предшествующей глагольной формой.
Определенные изменения происходят в личных окончаниях настоящего и простого будущего времени глагола. Наиболее важ¬ное из них касается 3-го лица единственного и множественного чис¬ла. В древнерусском языке эти формы первоначально оканчива¬лись на -ть, а определенные категории глаголов в 3-м лице вообще могли не иметь окончания. После утраты конечного ь формы эти стали оканчиваться на мягкое т (оно смягчилось перед последую¬щим ь еще тогда, когда он не был утрачен). В современных гово¬рах сохранились как формы с мягким т, так и формы без оконча¬ний, ср.: несёт', несё', несут', сидя (3-е лицо множественного чис¬ла). При этом формы на мягкое т в основном наблюдаются в юж¬новеликорусских говорах, а частью и в переходных, формы же без т встречаются как на юге, так и на севере. В части же говоров т в окончании 3-го лица позднее отвердевает. Отвердение это охватывает почти весь север и проникает также в переходные го¬воры (лишь в части северных говоров около Онежского озера со¬хранилось т мягкое в 3-м лице множественного числа глаголов I спряжения, например: идуть). •>
Отвердение конечного т, которое затем стало нормой для лите¬ратурного языка, захватывает и часть переходных говоров, в част¬ности московский. Наиболее ранние примеры отражения отверде¬ния т засвидетельствованы в памятниках с XIII в., ср.: оучинитъ,. придетъ, оубьютъ (Новгородская грамота, 1257—1263 гг.).
— 94 —
К рассматриваемому периоду истории русского языка относит¬ся и развитие деепричастия новой категории, отсутствовавшей в древнерусском языке. Оно образовалось из старой краткой формы действительного причастия настоящего и прошедшего времени в ре¬зультате утраты им изменения по родам, числам и падежам и пре¬вращения в неизменяемую наречную форму. Различия падежных форм рассматриваемых причастий начинают теряться уже в глубо¬кой древности, но изменения по родам и числам в начале еще со¬храняются. С XIII в. обнаруживаются колебания, неправильное согласование и в отношении рода и числа, например: «помоливъши ел епископъ» (Ростовское житие Нифонта, 1219 г.) —именитель¬ный падеж единственного числа женского рода вместо именитель* ного падежа единственного числа мужского рода; «жены клан/лють СА такого моле А» (Новгородская кормчая, 1282 г.) —именитель¬ный падеж единственного числа мужского рода вместо именитель¬ного падежа множественного числа женского рода. Только что при¬веденные формы вполне напоминают современные формы деепри¬частия (ср. помолившись, молвя от глаголов помолиться, молвить), О развитии синтаксического строя и словарного состава рус¬ского языка можно говорить главным образом применительно к жанрам письменной речи, так как разные памятники отличаются друг от друга в первую очередь синтаксически и лексически. Эле¬ментарные синтаксические конструкции (например, употребление падежей с предлогами и без предлогов в зависимости от тех или иных глаголов и имен), если они не характеризуют определенные стили и характерны для обычного живого языка, в основном близки к современным. Они отступают от современных норм чаще всего в отношении частоты употребления, а если отсутствуют в литературном языке, то большей частью представлены в тех или иных говорах. Так, например, именительный падеж существитель¬ных на -а в значении прямого дополнения при инфинитиве упот¬реблялся некогда в московских памятниках, наиболее близко стоявших к живой речи, ср.: «гьмъ знати свою, служба» (Договор¬ная грамота великого князя Дмитрия Ивановича с князем Серпу¬ховским и Боровским Владимиром Андреевичем, ок. 1367 г.). Встречается этот оборот и позднее, например уже в XVI в. в Домо¬строе. В настоящее время его нет в литературном языке и в мо¬сковском говоре, но он широко распространен в различных севернорусских говорах. Также и в лексике того времени есть много слов, имеющихся и в современном русском языке. Если сло¬ва XIV—XV вв. и вышли сейчас из употребления, то главным об¬разом в связи с тем, что утратили актуальность предметы или явления, обозначаемые ими. В тех случаях, когда слова заменились Другими в литературном языке, они часто сохраняются и теперь в говорах.
И все же кое-что сказать о развитии синтаксического строя и словарного состава можно.
В синтаксисе наблюдается утрата некоторых беспредложных падежных конструкций и замена их предложными. В особенности следует обратить внимание на так называемый местный падеж (современный предложный). Применительно к современному языку
— 95 —
*этотг"^гТадеж и называется предложным потом}, что без предлога не употребляется. В древнерусском языке он мог употребляться и без предлога, причем обозначал в этом случае место или время. Впрочем, уже в древнейших памятниках возможны были в тех же значениях и предложные конструкции, которые со временем и вытеснили полностью беспредложные.
В начале рассматриваемого периода беспредложное употреб¬ление местного падежа еще встречается в памятниках делового письма, ср., например, в Смоленской грамоте 1229 г.: «и смольньскь и оу ризЪ и на гочкомь березЪ» (и в Смоленске, и в Риге, и на Готском берегу, т. е. на Готланде)—смольньскь вместо СмольньскЪ. Впрочем, тут же употребляется и местный падеж с предлогом. Много случаев местного падежа без предлога и в Смоленской грамоте 1230 г. Так же в Новгородской грамоте 1269—1270 гг.: «тако пошло Новегороде». Но в более поздних грамотах местный падеж для обозначения места употребляется лишь в сочетании с предлогами. Это говорит о том, что в живом языке беспредложная конструкция уже выходит из употребления. Правда, она встречает¬ся и в более позднем памятнике — Лаврентьевской летописи (1377 г.). Но ведь этот список, как отмечалось, сделан с более ран¬него оригинала, и формы местного падежа могли проникнуть из последнего.
Беспредложное употребление местного падежа лЬтЬ (от лЪто) для обозначения времени встречается и в более поздних грамотах, ср., например: «а на озвадъ ти княже ездити лете» (Новгородская грамота, 1304—1305 гг.). Тоже наблюдается и в новгородских гра¬мотах 1305—1308 и 1471 гг. Но в данном случае речь идет об употреблении формы одного и того же слова, часто фигурировав¬шей в грамотах и, возможно, уже ставшей наречием.
Для словарного состава следует указать на большое количест¬во разнообразных слов, образованных от русских корней при по¬мощи обычных для русского языка словообразовательных средств, а также переосмыслений, представленных главным образом в юри¬дической литературе и свидетельствующие о достаточной сложнос¬ти социально-экономических и политических отношений и развитии материальной культуры. Ср., например, употребляющиеся в Нов¬городских грамотах XIII—XIV вв. названия зависимых лиц: холопъ, роба, закупъ, закладьникъ; названия выборных должнос¬тей: посадьникъ и тысяцкий (более древнее ТЫСАЧЬСКЬШ)-, назва¬ния различных социальных слоев населения: старЪишие и меньшие (люди); названия различных земельных угодий: пожьни (покосы) и орамые земли (пашни), рЪпища (поля, где посажена репа); названия денежных единиц: гривьна, куна; юридические термины: доконьчание (договор), грамота душевная (завещание).
Для развития словарного состава существенно отметить заим¬ствования из языков различных народов, с которыми русским людям приходилось вступать в те или иные отношения.
Зависимость от Золотой Орды, от которой Русь освобождается лишь к концу рассматриваемого периода, ознаменовалась проник¬новением в русский язык многих слов тюркского, и именно татар-
•ского, происхождения. Эти слова относятся к области экономиче-
— 96 —
ских и политических отношений, вооружения, коневодства, некото¬рых других терминов материальной культуры (например, к татар¬скому языку восходят некоторые названия одежды, встречающиеся не только в диалектах, но и в общерусском языке). Впрочем, не всегда легко отграничить заимствования, вошедшие в русский язык из татарского, от более ранних заимствований из других тюркских языков, например из половецкого. Все тюркские языки по своей структуре и словарному составу очень близки друг к другу, а мы не всегда можем точно фиксировать время, когда данное слово вошло в русский язык. Что же касается значения заимствованных слов, то они не всегда таковы, чтобы мы лишь на основе этого значения могли сказать, когда приблизительно это слово могло проникнуть в язык: здесь приходится обращаться к различным косвенным данным, которых может для данного слова и не быть. Так, например, слово лошадь встречается впервые в памятниках рассматриваемого нами периода, именно в Лаврентьевской и в Ипатьевской летописях. Это слово заимствовано из одного из тюркских языков. Но оно заведомо проникло в наш язык в более ранние времена, чем мы пришли в соприкосновение с татарами. В обеих указанных летописях это слово употреблено под одним и тем же 1111 г. в речи Владимира Мономаха, призывавшего других князей к борьбе с половцами.
Из заимствованных слов, относящихся к сфере экономических и политических отношений, можно привести такие, как деньга, ал¬тын (впоследствии, уже в XIX в., употреблялось в значении «3 ко¬пейки», откуда современное пятиалтынный «15 копеек»), тамга. Все эти слова пришли к нам, по-видимому, из татарского языка.
Деньга, денга встречаются в значении определенной денежной единицы в различных грамотах начиная с XIV в., например, в Уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича 1392 г., позднее в Судебнике Ивана III 1497 г. В дальнейшем это слово во множественном числе было использовано в собирательном значе¬нии для обозначения вообще денег (это значение сохранилось и теперь). Слово деньга в уменьшительной форме денежка сохраня¬лось еще в XIX в. для обозначения определенной мелкой монеты достоинством в полкопейки (наряду с этим позднее употребляется в том же значении заимствованное из немецкого языка грош). Слово алтын также употребляется в грамотах уже в XIV в. (на¬пример, в Договорной грамоте Дмитрия Донского 1375 г., в Устав¬ной грамоте Василия Дмитриевича 1392 г.). Одно время предпола¬гали, что это слово восходит к тат. алты «шесть», но скорее это слово тюркское — алтын «золото». Слово тамга уже с XIII в. упот¬ребляется в значении сначала «клеймо, печать», затем «подать», «дань» и, наконец, «торговая пошлина». Мы находим его прежде всего в ярлыках татарских ханов (например, ярлык хана Менгу Ти¬мура 1267 г., хана Узбека 1315 г., царицы Тайдулы 1351 г.). В зна¬чении торговой пошлины это слово употребляется уже в духовной грамоте Ивана Калиты. В современном языке оно не сохранилось, но производное от него таможня (первоначальное значение «место, где взимают пошлину») живет и теперь. Кстати сказать, производ¬ное прилагательное таможный, а также существительное таможник
— 97 —
7 Очерки русской культуры, ч. 2
в значении «сборщик тамги» (т. е. дани) встречаются уже в древ¬них наших памятниках, частью в тех же, что и тамга.
Возможно, что и деньга и тамга восходят к одному и тому же источнику — сравни тюркск. damga, tamga «насечка, знак, монета», монг. tengah «деньги» (тюркские и монгольские языки родствен¬ны).
Из татарского языка идет уже упоминавшееся слово ямЪ в значении повинности по гоньбе лошадей для государственных на-добностей, встречающееся в различных грамотах начиная с XIII в., а также производное от него ямщикъ в значении заведующего ям¬ской повинностью (в таком значении, например, в грамоте Олега Рязанского после 1356 г.). Это последнее слово сохранилось в языке до недавнего прошлого, хотя и в другом значении (ямщиком в XIX—XX вв. называли человека, который сам правил лошадьми, обычно почтовыми). Из татарского же языка взято и слово-ярлык — первоначальное значение: «жалованная грамота татар¬ских ханов». Впоследствии (и в современном языке) слово упот¬ребляется в другом значении — наклейка с надписью. Возможно-,, что в татарский язык это слово проникло из монгольского.
Некоторые слова проникают в наш язык с запада. Но таких слов меньше, они получают незначительное распространение, мно¬гие из них не дожили до настоящего времени или сохранились с сильно измененным значением, ср., например: кгвалтъ (современ¬ное гвалт — сильный шум людских голосов) из нем. Gewalt «сила» в значении «насилие». В памятниках XIII—XIV вв. употребляется слово, сохранившееся и в современном языке: мастеръ, мастерь* мастырь (древнерусскому языку свойственны все эти написания), заимствованное из нем. Meister. Например, в записи к поучениям Ефрема Сирина до 1288 г.: «...на вел дни милуя мастера»; н Яр¬лыке хана Узбека 1315 г.: «...Каменные здатели, или древяные, или шые мастери каковы ни буди...»
Разнообразны в языковом отношении дошедшие до нас памят¬ники различных жанров. Больше всего это разнообразие прояв¬ляется в словарном составе и синтаксическом строе, в меньшей степени — в морфологии (здесь можно говорить лишь о соотноше¬нии грамматических форм старославянского и живого восточносла¬вянского происхождения).
В большом количестве представлены переводные памятники. Иногда они продолжают списываться с более ранних оригиналов или же переводятся вновь. Памятники эти большей частью церков-но-религиозного характера, некогда они были списаны с южно¬славянских (старославянских) оригиналов, а на старославянский язык, в свою очередь, были переведены с греческого. Несмотря на свою неоригинальность, некоторые из них представляют большой интерес для истории русского языка. Так, Рязанская кормчая 1284 г., несмотря на большое количество явлений, свидетельствую¬щих о южнославянском ее источнике (в ней, например, имеется большое количество вязей, т. е. связных написаний букв, для рус¬ской письменности этого периода нехарактерных), содержит много-черт, идущих из живого русского языка того времени, в частности различные новшества в морфологии.
— 98 —
Из памятников переводных нецерковного характера интерес¬на «Хроника Георгия Амартола». По мнению акад. В. М. Истрина,. она была переведена с греческого на церковнославянский язык, являвшийся уже тогда нормой книжного, литературного языка, в
XI в., предположительно при Ярославе Мудром. Вследствие этого хроника содержит большое количество старославянизмов, но наря¬ду с ними в ней есть и элементы, идущие из живого языка. Древ¬нейший дошедший до нас список этой хроники относится в XIV в. К рассматриваемому нами периоду относятся и другие ее списки, что свидетельствует о большом интересе наших книжников к про¬изведениям этого рода.
Из религиозных памятников, перевод которых был осуществ¬лен, возможно, на Руси в XIII—XV вв. или во всяком случае в близкое к этому периоду время, представляют интерес «Пандекты Никона Черногорца» — сборник рассказов поучительно-религиоз¬ного характера (по-гречески яа\-б£хтт)д значит «сборник»). Автог> сборника — монах из монастыря в местности Черная гора, близ Антиохии (поэтому он и называется «Черногорцем»). А. И. Собо¬левский выдвинул предположение, что памятник этот был переве¬ден на Руси, ввиду того что в некоторых из списков Пандектов встречаются слова, отсутствующие в древних памятниках славян¬ских языков, за исключением древнерусского, например: дешевый? вЪкша «белка», крьнута (кренути] в значении «купить». Автор под¬линника, писанного по-гречески, жил во второй половине XI в., по¬этому ясно, что этот перевод не мог быть осуществлен раньше
XII в. Памятник неоднократно переписывался, причем известны не только различные списки, сделанные с одного протографа, но и различные редакции. Древнейший из дошедших до нас списков — не датированный XII—XIII вв.— хранится в Ярославле. В Москве в Государственном Историческом музее хранятся списки 1296 г.,. 1381 г., не датированный XIV в. Впрочем, в отношении некоторых из слов, считающихся специально древнерусскими, даже один и тот же список может обнаруживать колебания. Так, например, в списке XIV в. (Чудовская рукопись № 16, ГИМ) читаем: «крени дес/Ать хлЪбъ и десАть глекъвина» (л. 138), «како креню МА (с)» (там же), но: «како коуплю сии» (там же). В том же списке специфически восточнославянское слово вЪкъша (сохрани¬лось и сейчас в некоторых говорах в значении «белка») чередуется с обычным для наших древних памятников и представленным в других славянских языках вЪверица в том же значении, ср.: «па десАти вЪвериць; аще хощеши по вЪкшЬ» (л. 149).
На Руси имело хождение большое количество списков еванге¬лий, восходящих к различным редакциям, главным образом так называемых апракосных («недельных»), т. е. содержащих не пол¬ный текст, а лишь те места, которые читаются во время церковной службы и расположены в порядке дней чтения. Наряду с этим были представлены тетры, «четвероевангелия», содержащие полный текст четырех евангелий и предназначенные для чтения вне церкви (древнейший из русских тетров, дошедших до нас,— Галицкое еван¬гелие, 1144 г.). В середине XIV в. был осуществлен новый перевод с греческого на церковнославянский всего так называемого Нового
7*
2006-01-23 {1024 посещения} |
|