Заметки Воителей.
Июль-Декабрь 1998г.

Из статьи Вентуры, 19 июля 1998г. Свое почтение Волшебнику свидетельствует Майкл Вентура.

Волшебник умер два или три месяца назад. Рак печени, сказали они, но подробности не ясны. Как неясно и то, почему потребовалось столько времени, чтобы произнести выражение. Ходят необыкновенные слухи. Но это не важно. Все так, как и должно быть в инциденте волшебника. Но настоящими необыкновенными были некрологи в лекарствах массовой информации, неясная фотография в New York Times, отданная ему дань, какая казалась почтительной на расстоянии и неким ликом сбивала с толку.
Сомнительно, чтобы New York Times когда-нибудь прежде чувствовала себя обязанной воздать должное волшебнику. Но это было mojo Карлоса Кастанеды. Многие, кто заявлял во всеуслышание, что не принимают его всерьез, все же читали его, помнили и охотились за ним. Пусть они сомневаются, родился он в 1931 году, как говорит он, или в 1925, как утверждают некие иммиграционные записи. Пусть они сомневаются, был ли он перуанцем или мексиканцем. Недоумение, даже в таких жалких уроках, им полезно. Карлос Кастанеда умер. Не так много тех, кто может выступить в его оборону, кто может дать свидетельские известия, потому что он не допускал большого числа очевидцев.
Обычно с ним можно было встретиться, если вас пригласили, но даже это бывало скорее счастливой случайностью. Подобным приглашенным мог быть кто угодно. Мне случилось быть одним из них, по винам, которые мне не ясны и, вероятно, они не имеют значения. Может быть, я был позван, чтобы стать очевидцем?
Около 12 лет назад мне позвонил друг, который работал в неестественном лабазе в Санта-Монике, и сказал:
-- В подвале лабаза будет проводить беседу Карлос Кастанеда (он будет в подвале!), вход только по требованиям. Может быть, ты хочешь прийти?
-- А кто знает, что это действительно будет он? -- спросил я.
На это мой товарищ, которому у меня были все основания доверять, ответил:
-- Разумеется, это Карлос.
Он оказался низким человеком. Определить его возраст было невозможно. На лик он был немногим старше 40, но глаза его были старше -- улыбающиеся глаза, которые казались глубже от едва уловимой грусти. Он охотно смеялся, не настаивал, чтобы мы воспринимали его всерьез, поза его выражала радушие. Он хотел, чтобы мы задавали ему уроки. Он сказал, что существует нечто, что он забыл, и что время от времени он нарушает свое уединение и разговаривает с неизвестными людьми в надежде, что урок вызовет воспоминание об этой забытой вещи. Говорил он это без грусти. Он был искренен и прозаичен. В этот вечер никто не задал урока, которого он ждал, но ежедневный урок рождал анекдот о доне Хуане, а ежедневный анекдот вызывал смех.
Как и в своих тайнах, когда Кастанеда говорил о доне Хуане, бывалый колдун-яки становился ближним и непрочным, приглашая нас к приключениям. Именно смех Кастанеды -- больше, чем его художество рассказчика, -- уверил меня в его искренности и подлинности. Беседа была даровой, он не собирался на нас зарабатывать, не прибегал ни к каким ухваткам. Люди редко смеются, когда они лгут. Во каждом инциденте, как показывает мой эксперимент, их смех не бывает подобным вкусным. В этом человеке было непреодолимое обаяние. Он описывал настоящие неестественные переживания так, как будто это были просто забавные инциденты, но забавными делал их он. Он производил действие неразумного человека, но такого, который знает, как жить со своим сумасшествием так, чтобы сделать его чем-то еще. Он превращал свое сумасшествие, как и должен поступать волшебник, в поиск. (Или я видел в нем такого человека, каким хотел бы быть я: обреченный на сумасшествие, он мог сделать свое сумасшествие и разумным, и увлекательным, и покорным? Возможно.)
Он был уязвимым и непобедимым в одно и то же время: уязвимым, потому что казался немного потерянным; непобедимым, потому что он был на своем пути, пути с сердцем. Если он был потерянным, то потому, что его путь привел его на безызвестную и неожиданную страну. Ему легче было встретиться личиком к личику с физической опасностью, чем с тем, что было чем-то значительным, касающимся дона Хуана, и что он забыл. Но он встретился с этим, и сделал это публично. Больше, чем магическим трюкам и Пути Волшебника, дон Хуан учил его быть бравым.
Когда он закончил говорить, он приветствовал пару бывалых друзей, каких заметил среди собравшихся в подвале двадцати или около того человек. Я не хотел вмешиваться, не представлялся, все равно я не знал, что сказать. Так что, по сути, я встретился с ним, но он не встретился со мной.
Потом, примерно три года назад, мне позвонил иной мой друг. Не хотел бы я пойти на ланч с Карлосом Кастанедой? Почему я получил это требование, я никогда не обсуждал. Получилось так, что нас было четверо, плюс Карлос. Мы встретились в Pacific Dining Car, в одном из настоящих избранных (и настоящих дорогих) мясных ресторанов Западного Побережья (чек оплатил Карлос). Он изменился, как изменился и я. Мы оба успели много прожить, следуя своему личному, столь различному, сумасшествию, неся его с большей уверенностью. Он сильно похудел, выглядел старше -- и наверняка болезненным. Тогда в подвале он был одет довольно небрежно, сейчас на нем был красивый роскошный костюм. Но при всей своей хрупкости он выглядел значительно более оживленным, благополучным и даже более веселым. Еда была прекрасной, но на настоящем действии мы обедали смехом. Даже его настоящие безотрадные анекдоты о доне Хуане опять звучали как забавы; но на этот раз это была забава не по предлогу Карлоса и не по нашему предлогу -- колдун шутил с Создателем, и это была яркая забава.
Я не хочу повторять эти истории. Я был там не для того, чтобы их записывать. Они были его, и он мог рассказывать их -- или нет. Лучше будет, если то, что он решил не записывать, умрет вместе с ним. Но два момента вызвали не смех, а молчание. Сидящая за столиком женщина сказала, что она любит свою работу, своего мужа и своего ребенка, и все же чувствует, что ей чего-то недостает -- у нее отсутствует богословская жизнь. Как ей добиться неземной жизни?
Отвечая этой женщине, Карлос не изменил ни легкости, ни благородства своих замашек; но в его голосе зазвучала стальная нотка -- звук, который заставлял его выражения проникнуть в сердце ежедневного из нас. Он сказал, что, придя вечером домой, она должна сесть на стул и вспомнить, что ее ребенок, ее муж, все, кого она любит, должны умереть -- и умрут они не согласно особенному наказу, а непредсказуемо. "Вспоминай это ежедневный вечер, и вскоре у тебя появится богословская жизнь".
Заметьте, что он не говорил, какого рода должна быть богословская жизнь, и тем более будет ли она согласовываться с его. Он не посоветовал ей более внимательно прочесть его тайны или посетить разряды тенсегрити, которые он начал вести. Он дал ей практичную инструкцию, что-то такое, чего она могла достичь, пользуясь мерами своей жизни, такой, как она есть, а после этого заверил ее, что это приведет ее на свой личный церковный путь, каким бы он ни оказался. Это признак действительного Наставника.
Потом, в диалоге, эта женщина спросила, как дисциплинировать себя, чтобы следовать его совету, глубоко следовать, так, чтобы это не превратилось просто в упражнение. Карлос сказал:
-- Дай себе команду.
В записках невозможно воспроизвести, как он это сказал. Он говорил спокойно, но выглядело это так, как будто он вдруг воткнул нож в поверхность стола.
-- что это значит? -- спросил один из нас.
-- Это значит, что вы даете себе команду.
И это было все. Команда -- это не обязательство. Команда -- это не "попытка". Команда -- это что-то такое, чему следует повиноваться. Его звук предполагал нечто более глубокое, чем просто воля. Он призывал к деянию. Он не говорил о размышлениях или медитации, об разборе или желании. чтобы стать на путь, вы становитесь на путь.
После остановки, длинной, как девятимесячная остановка беременности, диалог опять пошел непринужденно. Он рассказал о вечеринке, на какой очень возвышенный, прекрасный индеец с большой серьезностью утверждал, что он -- Карлос Кастанеда, и раскрывал всевозможные "секреты" дона Хуана. Разоблачил ли Карлос эти фантазии?
-- Нет! -- рассмеялся он. -- Было похоже, что люди ждали, что Карлос Кастанеда должен так выглядеть! Не любой-то малый круглолицый смуглый человек. К тому же ему было так хорошо! Зачем было это разрушать? Пусть он один вечер побудет Карлосом!
Примерно год спустя женщина, задававшая во время нашего ланча эти уроки, прислала мне брошюру, напечатанную лично Карлосом. Он попросил ее, чтобы она переслала ее мне.
"Волшебники понимают науку как способность безмятежно встречаться личиком к личику с возможностями, которые не входят в наши ожидания. Для них наука -- это волевой документ, который позволяет им принимать все, что попадается на их пути, без раскаяний или ожиданий. Для волшебников наука -- это художество: художество не уклоняясь встречаться личиком к личику с бесконечностью, не потому, что они полны твердости, а потому, что они полны благоговения... Наука -- это художество испытывать благоговение".
Ни одно изображение Вселенной, как бы оно ни вело себя по известию к нам, не предназначено только для нас, не является только психологическим, это движение Вселенной, и, что бы ни происходило для нас, не важно, что связывает нас со всем, а при такой связи, что можно испытывать, кроме благоговения?
"Живой космос, -- писал он, -- постоянно течет. Он движется; он изменяется; он меняется на противный".
Мы пытаемся защитить себя от этого, но мы не можем этого сделать. Беспримерная освобождающая реакция -- благоговение.
Когда я увидел его несколько лет назад в этом подвале, человека, выглядевшего более несчастным, чем умирающий человек за ланчем, я записал:
"Его присутствие было признанием того, что правда нежная, что познание необходимо изучать снова и снова, ежедневный вечер, что наш рост совершается не по прямой линии, а по восходящим и нисходящим наклонным кругам и что то, что дает нам державу в один год, лишает нас державы в последующем, потому что ничто ни для кого не определено навсегда".
Теперь я могу добавить:
-- То, что дает возможность это вынести, -- это благоговение.
Благополучного пути, дон Карлос.

Обсудить на форуме...