 | | |
Но наш друг – далеко, в каком-то другом пространстве, и кто-то другой взирает на него, спрашивает, напряженно вслушивается в тишину в ожида-нии ответа. Или – если он совсем далеко – на него взирает, Тот, Кто знает от-вет нашего сердца еще до того, как оно пришло в движение: Господь Серце-видец.
Если он жив, то вы можете рассчитывать увидеть его еще здесь, он мо-жет появится в этой стране, в этот день, в этой залитой солнцем комнате. Но если его здесь уже нет, то его присутствие будет иным: тот день не заканчи-вается, там сияет иное Солнце и другие «комнаты».
Но вы будете ждать все равно. Ждать тех таинственных «комнат», того, незаходимого Солнца, того, вечного, восьмого дня. И если ваше желание действительно было искренним, если вы в нем были достоверны, были самим собой, если оно углубило вашу душу, то вы обязательно встретитесь с доро-гим вам человеком, пусть даже он и не был вам при жизни другом. В этом смысле у подлинного, молящегося за своего любимого автора, читателя есть даже больше шансов встретиться с ним, чем при жизни. «Там» нет далеких столиц, нет спешки, там нет «философа» и «сапожника», но каждый только собеседник – друг Божий и своего ближнего, то есть всякого, каждого, кто желает его видеть и слышать.
Но что же нам делать сейчас, когда мы еще живем в громком мире и да-леки от этих тихих Божьих собеседников?
Может быть, просто вспомнить о них? Вспомнить о том, какими они бы-ли, о том, каким ненавязчивым, деликатным, и вместе с тем, насыщенным, было их присутствие…
За короткое время от нас ушел уже второй «беглец» – Сергей Сергеевич Аверинцев. Я называю его вторым, так как еще не оправился от первой поте-ри – смерти митрополита Антония Сурожского. Владыка Антоний таял дол-го, как подобает подлинному старцу: худел, бледнел и только глаза горели как у мальчишки. Сергей Сергеевич уходил иначе, более трагично, как подо-бает подлинному поэту.
Сначала, весной прошлого года он уснул, попав после сердечного при-ступа в кому.
Над землею, где уснул ты неслышно,
стоит радуга звуков,
радуга пасхальной славы
…
Органист труды свои кончил,
Его руки сложены в покое,
– писал он о французском композиторе Оливье Мессиане. Так случилось и с ним. Что это было за состояние? Что он видел? Кто обращался к нему в этом таинственном сне? Не знаю, но думаю, что «там», в этом сне с ним был Христос, который сейчас вводит его в Свой дом.
Вспоминая о Сергее Сергеевиче, вдруг понимаешь почему нам так дорог не совсем точный перевод греческого «фос иларон» – «Свете Тихий», хотя, казалось бы, можно было перевести иначе – «свете радости». Слово «тихий» не только таит в себе пронзительную радость. Оно указывает на тот путь, ко-торым эта радость приходит – путь самоумаления. Бог, самая большая ра-дость нашей жизни, входит в нее как бы «украдкой», прячась в тишину, что-бы сохранить свободу Своего образа. Небесный царь оказывается «тишай-шим», то есть смиренным, приносящим Себя в жертву.
Сергей Сергеевич был, очень талантливым, не побоюсь сказать гениаль-ным человеком и о нем можно говорить как выдающемся филологе, замеча-тельном переводчике… Все это так, но сегодня, я бы хотел несколько иначе распорядиться своим незаслуженным правом представить этого человека. Я буду говорить о другом – об одном из самых удивительных свойств лично-сти Сергея Сергеевича: его гениальной, почти младенческой простоте («Будьте как дети!» -- просит нас Христос). Простоту его облика и кротость мысли, в которой в последнее время все чаще чувствовалась прозрачность исполненного солнцем моря…Простоту, которая так помогает ему перево-дить – ведь дар переводчика сродни дару простоты.
Последняя книга, которая вышла при жизни Сергея Сергеевича, – это «Псалмы Давидова». Она вышла в Киеве, который так любил Аверинцев, то есть совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Поэтому я позволю себе вспомнить сегодня о Сергее Сергеевиче, глядя на страницы этой книги…
«О, благо тому, кто совета с лукавыми не устроял
на стезю грешных не вступал, между кощунниками не сидел…»
Перевод, особенно перевод таких текстов как Давидовы Псалмы, требует не только эрудиции библеиста, не только богословской одаренности и зна-ний, но и уникального слуха. Слуха бытийного, сердечного. Псалмы Давида звучат изнутри нас, выражая всю полноту религиозного переживания – прон-зительную радость и тихую печаль, одиночество, тоску богопокинутости и восторг встречи, безудержное восхищение Божиим миром и глубину покая-ния в вопле отчаяния о самом себе, отторгающего нас от ставшего «своим» греха. Чудо Псалтыри в том, что здесь каждое слово вымолвлено перед ли-цом Живого Бога.
Псалмы это, прежде всего, личная молитва. Поэтому они столь драма-тичны, столь движимы энергией сердца. Но это еще и очень «простая» по-эзия: простая как в смысле метафизическом (в ней благодатно преодолена сложность, разделенность), так и в смысле поэтическом. Ведь в Псалмах нас удивляет не только глубина и интенсивность религиозного переживания, не одна лишь удивительная точность, с которой вербально выражен молитвен-ный опыт, но и простота - гениальная простота Давидовой поэзии, благодаря которой она стала «иконой» для религиозного переживания народа, словес-ным каноном всего «благочестивого рода христианского». В этой ошелом-ляющей, чудесной простоте псалмы походят на заключенную в бесцветии белого полноту цвета. Неожиданно возникший из глубин существа молит-венный вздох превосходит нашу сложность, приобщая нас к целомудрию -- цельному, простому существованию, существованию в Боге. Мысль и чувст-во, крик и шепот, покой и движение - все это объединено Псалмопевцем в единый сплав, в единую мелодию сердца, которая по своей непосредственно-сти и простоте похожа на звук пастушьей флейты. Все приходит к простоте, к святой песне простоты.
Здесь неожиданно всплывают в памяти такие изысканно простые (и та-кие трогательные в своей беззащитной простоте) поэтические строки авст-рийского поэта Георга Тракля, переводам поэзии которого также посвятил немало времени Аверинцев:
«Пожухло золото дневное
и синью сумеречной стало:
пастушья флейта отзвучала
и синью сумеречной стала,
Пожухло золото дневное»
Погасшее солнце и отзвучавшая молитва флейты не только сохранили свое бытие в синих сумерках, но и пришли в единство, к таинственной про-стоте, воздух становится почти осязаемым, в глубине его сияет золото, пол-нота…Перед нами таинство полноты, таинство «собирания» в единое целое.
Псалтырь читают сердцем. Насколько же должно быть чисто сердце пе-реводчика, который трудится над этим текстом. Как дерзновенно должна звучать не только в тексте перевода, а в нем самом, в его существе, мольба Давида о том, чтобы Бог посетил его и сделал «новой тварью», сотворил об-новленное благодатью – «чистое сердце». Какой же целостностью, какой простотой должны обладать его мышление и чувство, чтобы создать новый канон, новую словесную икону Давидовой поэзии, пусть она предназначена и не для богослужебного употребления, а для вдумчивого так сказать, частно-го, чтения. В том то и дело, что Псалмы невозможно читать как «частное ли-цо». Как только наше сердце включается в богочеловеческий диалог Псалты-ри, мы ощущаем свою причастность к Церкви.
Но вернемся к человеку, который так вдохновенно переводил поэзию ХХ века и библейское слово. Многим киевлянам памятна его тихая речь, тро-гательная, почти беспомощная сутулость, вдумчивый, чистый взгляд. В кон-це выступления в стенах Киевской Духовной Академии он вдруг неожиданно для многих попросил: «Помолитесь о мне, отцы и братья, я многое не пони-маю». Это было сказано так искренне, так бесхитростно, так просто…
Простота – вообще очень характерна для Аверинцева (и это при том, что его мысль столь симфонична). Многих давних читателей удивляет кристаль-ная ясность стиля «позднего Аверинцева», прозрачность его мысли, ее оче-видность, естественность, гармоничность, скажу более: какая-то детская без-защитность мысли, ее благодатная «нищета».
Но еще более удивительно, что этот человек так кроток в общении. Хри-стос заповедал нам: «Будьте как дети», и мы видим немало подлинно детских лиц в Церкви. Но каждого, кому доводилось общаться с «доктором филоло-гических наук, академиком Сергеем Аверинцевым» этот человек ошеломлял, а кого и обезоруживал предельной кротостью и простотой. И теперь уже можно, не боясь помешать его духовному деланию, – «поприще свое он со-вершил» – сказать: «Это был подлинно смиренный человек». Сказать не ра-ди него – при жизни Сергей Сергеевич очень смущался и ежился от похвал, а теперь наши оценки ему тем более не нужны, а для того, чтобы те, кто пом-нит кто думает, кто молится о нем сегодня, знали: это не особенность его на-туры, не «старческая чудаковатость», не только свойство поэта – быть про-стым и кротким. Эта библейская простота может сосуществовать только с человеком, который глубоко, подлинно церковен, ее невозможно сымитиро-вать, ее нельзя «заслужить». Это – дар Божий и то, что человек в какой-то мере ему причастен, свидетельствует о том, что он действительно встретил в своей жизни Христа.
Такая же простота была свойственна и другому «беглецу» и «изгнанни-ку», о котором мы уже упоминали – митрополиту Сурожскому Антонию. Мирополит Антоний по своему смирению всегда просил не называть его бо-гословом и за всю жизнь не написал ни одного «богословского сочинения». (По словам неизменного редактора книг владыки, Елены Майданович, он ничего не «сочинял» и его книги – это произнесенное им слово о Боге). Сер-гей Сергеевич Аверинцев, который для многих советских и постсоветских гуманитариев был чуть ли не символом «высокой науки», а на самом деле был «всего лишь» честным ученым, всерьез относившимся к тому дару, ко-торый вверил ему Бог, в конце жизни, не изменяя свойственной ему строго-сти во всем, что касается слова и истины, начал писать неожиданные для многих его читателей размышления, в которых глубина мысли соединяется с ранящей сердце простотой. Это не стиль, который можно выработать с по-мощью интеллектуального усилия или даже благодаря таланту. Эта - морская - прозрачность мысли проявляется только там, где уже случилось чудо явле-ния смысла, Логоса, где человек прикоснулся к тому, что лежит за пределом «собственно человеческого».
Сергей Сергеевич Аверинцев ушел накануне Прощеного воскресенья. И в этом, как и во всем, что творится в мире, есть очень важный смысл. Прощеное воскресенье ему не нужно. Он уже всех простил.
«от всего моего смертного сердца
согласного на истление
Прощаю обидевшим
только кто же меня обидел…»
Ну а нам, тем, кто остался, предстоит дальше идти самим. |