Бурно М.Е.

Начало

Отношение к «слабому» (меланхолическому) характеру в разные времена в нашей стране

Дефензивность в своих мягких формах издревле присуща многим русским людям. Писатель-историк В.Д. Иванов замечает по этому поводу: «Россиянина всегда жалит сомненье. Как бы ни занесся он наедине с собой, он знает: нет в тебе совершенства, нет, нет!».

Дефензивность в Древней Руси поощрялась. В «Повести временных лет» сын Мономаха Василий советует юношам стыдиться старших, с дурными женщинами не разговаривать, книзу глаза держать, а душу ввысь, избегать их.

Д.С. Лихачев отмечает: «Великий русский историк С.М. Соловьев в начале седьмой книги своей «Истории России с древнейших времен» писал: «Неприятное восхваление своей национальности (...) не может увлечь русских...» Это совершенно верно. Восхвалением самих себя по-настоящему русские никогда не «хворали». Напротив, русские очень часто, а особенно в XIX и начале XX века, были склонны к самоуничижению – преувеличивали отсталость своей культуры«. Далее автор убедительно показывает это и на примерах из древнерусской жизни, и как «свойство русской литературы».

Русский, чеховский, дефензивный интеллигент конца прошлого, начала настоящего века с его щепетильной нерешительностью и психологически-тонкой, сложной, но человечески понятной нравственной болью в душе – это совершенно необычная для Запада по своей интеллигентности личность, которой и сейчас поклоняются, испытывая некоторое созвучие, очень многие люди в мире. Притом сегодняшнее усиленное погружение неравнодушных к будущему, переживающих людей в классическую русскую литературу и философию, в пьесы Чехова и Толстого весьма своевременно, потому что только высокая трезвая нравственность может спасти человечество от ядерной гибели, и болезненно усиленная нравственность в этом отношении еще надежней.

Интеллигентность в своей глубинно-тонкой нравственно-психологической структуре особенно присуща русскому духу, русской культуре. Классическая русская литература дышит состраданием к ближнему – и в этом ее особенная нравственная глубина на все времена и для всех народов. Для К. Ясперса Россия – это «созидательница феноменальной по своей глубине литературы».

С.С. Аверинцев в статье «Византия и Русь: два типа духовности» осторожно анализирует, обобщает сложный разноплановый исторический материал, пытаясь увидеть «русский склад души» в контрасте с «византийской рассудочностью». Сквозь тревожные сомнения, деликатное переживание неуверенности от высокого чувства ответственности перед правдой он все-таки с убежденностью выводит: «Всякий настоящий русский, если только он не насилует собственной природы, смертельно боится перехвалить свое – и правильно делает, потому что ему это не идет. Нам не дано самоутверждаться – ни индивидуально, ни национально – с той как бы невинностью, как бы чистой совестью, с тем отсутствием сомнений и проблем, как это удается порой другим».

Незащищенность, совестливость, стыдливость, отсутствие трезвой (и потому хотя бы несколько жестковатой) практичности характеризуют русскую духовность. Эта духовность живет и сейчас, и в значительной части русской истинной интеллигенции, и в значительной части русских простых людей. К сожалению, у нас пока почти нет опубликованной художественной прозы об истинной русской сегодняшней интеллигенции, но о духовности простых людей много сказано в произведениях В. Белова, В. Астафьева, В. Распутина.

В соответствии с выводами Аверинцева о русской духовности так понятны переживания астафьевского милиционера в «Печальном детективе»: «Может быть, объяснит он в конце концов хотя бы самому себе: отчего русские люди извечно жалостливы к арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу – инвалиду войны и труда? Готовы последний кусок отдать осужденному, костолому и кровопускателю, отобрать у милиции злостного, только что бушевавшего хулигана, коему заломили руки, и ненавидеть соквартиранта за то, что он забывает выключить свет в туалете (...) Вольно, куражливо, удобно живется преступнику средь такого добросердечного народа, и давно ему так в России живется».

Национальные психологические особенности в отчетливости своей свойственны, конечно же, отнюдь не всем представителям данной национальности, а лишь значительной их части. Оттого и создается исторически устоявшийся характерный национально-психологический тон, акцент, отличающий дух данной национальности в целом от духа другой национальности.

В каждом народе есть прекрасное и есть ужасное. И количественно это несоизмеримо. Нет плохих национальностей, нет плохих народов. В каждом народе, как и во всем человечестве, диалектически размещены силы добра и зла, и возможно ли сказать, что преобладает?

Есть природно безнравственные люди, цинически понимающие свою безнравственность, с наслаждением ощущающие свое противопоставление добру, насмехающиеся над добром. Есть (также от природы) глубоко нравственные люди. И те, и другие, как правило, генетически крепкие индивидуальности. Но очень многие люди, по моему жизненному, профессиональному опыту и как наглядно показало недавнее время застоя, способны довольствоваться сравнительно немногим, особенно в духовном, хотят жить спокойно, не склонны к серьезным, самостоятельным нравственным раздумьям, переживаниям, поступкам, искренне веруют в то, во что хочется и приходится. Они всецело зависят (в отношении своих взглядов и своего поведения в обществе, в отношении своего личностного развития) от полученного воспитания (злого или доброго) в широком, жизненном смысле, включая сюда и примеры общественного поведения известных людей, примеры домашних разговоров, «двойной морали» и тому подобных воспитывающих влияний. И так в каждом народе. Поэтому и русская незащищенная интеллигентность с давних пор по временам (если не хоронилась в монастырях) угнеталась, ранилась, истреблялась русскими же силами злой, безнравственной авторитарности, алчности.

Итак, характерологический мотив обостренной самобытно-русской дефензивности в жизни, истории человечества – это факт. Нелишне здесь же, дабы отчетливо противопоставить настоящие размышления размышлениям националистическим, подчеркнуть следующие три момента.

Во-первых, исследовательское углубление в свои национальные душевные особенности, внимание и любовь к ним порождают интерес, внимание, уважение, любовь к особенностям других народов. Эта отмеченная Д.С. Лихачевым закономерность, благодаря которой «индивидуальные особенности народов связывают их друг с другом», объясняется тем, что не свое помогает ярче, отчетливее увидеть, осознать свое и утвердиться в своем, крепче чувствовать себя на своих ногах, на своей дороге. Не свое, иное национальное может быть для некоторых таким интересным и важным, что хочется и возможно в известной мере с пользой впитать его в свое, но для этого опять нужно видеть и понимать разницу.

Во-вторых, по-моему, русский человек – не обязательно человек биологически русской крови. Важно, что он с детства живет в России, что русский язык – язык его матери, что русская природа и русская жизнь (включающая в себя свою историю), «поработавшие» ради становления его личности, глубоко близки ему, родные ему. Левитан и Пастернак, подробно впитавшие в себя с детства русскую культуру, чеховскую Россию, – даже обостренно-русские, пронзительно-дефензивные художники, потому что их биологически иная кровь подчеркивает, «воспаляет» порожденное родиной, русское в них. Воспитание с помощью «феноменальной по своей глубине» русской классики (К. Ясперс), читаемой, а значит, и переживаемой по-русски, общение с истинными русскими интеллигентами, думаю, сказывается звучанием русской тревожной дефензивности даже в творчестве известного всему миру Чингиза Айтматова, киргиза, тонко влюбленного в Киргизию и пишущего о киргизах на двух языках. Автор этой книги волею обстоятельств наполнен разнообразной кровью (славянской, немецкой, еврейской, французской – от оставшегося в России наполеоновского солдата Франсуа Брюно, – у нас в ту пору крестьяне легче выговаривали «Бурно»), но чувствует и осознает себя совершенно русским и биологически, и по духу.

Интеллигентность (в истинном, узком своем понимании) предполагает преломленность духовных, нравственных переживаний через серьезную мыслительную, интеллектуальную сложность. Это сказывается осознанным сложным чувством вины за неблагополучие в своей стране, своем народе, порою тягостным самоанализом (рефлексией) со склонностью к совестливому самообвинению, обостренной критичностью (с чувством собственной ответственности) к происходящему вокруг, способностью к продуманному самопожертвованию ради того, что тебе дорого, милосердием и терпимостью к тому, что тебе чуждо, но не является злом, безнравственностью (то есть не имеет безнравственного намерения). Чем меньше в дефензивности интеллигентности, тем больше простодушия, жалостливости, несложной тревожности, застенчивости, грубоватой раздражительности. Но Человечеству, совершающему свой уникальный путь в космосе, необходимо и то, и это, и еще другие характеры, и другие национальности с другими свойствами, и еще многое другое, и в том числе счастье быть собой в своих переживаниях, в своем деле.

Смешно и невозможно обижаться человеку на себя за то, что нет у него простой, открытой души, или что нет в нем интеллигентной усложненности-тонкости,рефлексии, или что он не хозяйственник-практик, что он еврей или узбек. Смешно – так же, как смешно женщине обижаться, что она не мужского пола, мужчине – что он не ребенок и т. п. Безнравственно, противоестественно спорить, кто лучше, умнее, совершеннее – интеллигент или крестьянин, офицер или солдат, армянин или русский. Подобные сравнения сродни вопросу: руку отрубить, или ногу, или голову? Другое дело – что важнее в данной обстановке? без чего нельзя будет действовать вовсе? Каждому надобно стремиться быть собой для добра людям, творчески, с достоинством вершить по-своему свое дело на своей дороге, в своей ячейке Человечества, и самое скверное – пытаться идти чужим путем, представляться иным, нежели есть, надевать чужие одежды.

Тут же подчеркну, что дефензивный человек (усложненный или попроще) – это не значит всегда хороший человек. Он может быть досадным занудой, болезненно-ранимым моралистом, тревожным ипохондриком, измучивающих близких, страдающим эгоистом и т. д. Но, как и любая другая натура, он прекрасен в своем человеческом, созидательном, отвечающим его особенностям деле.

И в-третьих, не следует забывать разумное положение Д.С. Лихачева о том, что народ, национальность (в отличие от данного конкретного человека) важно характеризовать лучшими, а не худшими свойствами. «Ведь когда пишется история искусств, в нее включаются только высшие достижения, лучшие произведения. По произведениям посредственным или плохим нельзя построить историю живописи или литературы». Типичные скверные свойства какой-либо национальности, конечно же, следует знать, дабы лучше ориентироваться в жизни, но они не есть душа народа, они есть конкретные злые свойства конкретных людей. Так вот, одним из лучших, светлых национально-психологических свойств русского народа является его мягкая здоровая дефензивность.

Философ Ю.Н. Давыдов отмечает, что нравственно возрождающимся персонажам Толстого «родственны астафьевский Акимка, распутинская Дарья, айтматовский Едигей, также рожденные из духа нашей великой нравственной философии». «И если в этом мире и происходит нечто, не вмещаемое в их нравственный миропорядок (ситуация, в которой оказываются подчас и Дарья, и Едигей), то оно непременно становится не только предметом их строгого суда, но одновременно и поводом к сокрушению о самих себе, о своих собственных проступках и прегрешениях».

В конце прошлого – начале настоящего века влияние российской дефензивности нередко испытывали люди, которые в иную эпоху были бы свободны от дефензивных нот. Например, молодые рассказы чувственно-истерического, стеничного Бунина явно обнаруживают чеховские мелодии. Общественное отношение к дефензивности среди русской интеллигенции и простых людей было весьма благосклонным, а если дефензивность выступала в патологических формах, то врачи бережно, внимательно старались психотерапевтически помочь таким людям. Например, психиатр И.А. Сикорский отмечал, что эти тонко стыдливые пациенты «способны вызвать в наблюдателе глубокую симпатию» к себе, ведь они «невольные жертвы» «органического нравственного процесса в человечестве», эти страдальцы являют собой «одну из ступеней идеальной эволюции человека». И это сообщалось психотерапевтически пациенту для возбуждения его «чувства достоинства и чести», для укрепления его веры в себя.

Однако понятно, что Октябрьскую революцию вершили в основном натуры решительные, стеничные, железные, нередко по-своему просветленные гуманистическими идеалами, убежденные в своей нравственной правоте, лишенные мучительных сомнений, тягостной рефлексии, искренне желавшие практически помочь страдающему народу и презиравшие «интеллигентских хлюпиков».

В соответствии с этим и изменилось после победы революции в годы гражданской войны и энергичного строительства новой жизни общественное отношение к дефензивным натурам. Чеховский интеллигент стал «гнилым» нарицательным посмешищем, что выразилось, например, и в романе Ильфа и Петрова (Васисуалий Лоханкин из «Золотого теленка»). Интересная, ценная и сейчас своим психотерапевтическим воздействием на дефензивных брошюра психиатра А.Л. Мендельсона, вышедшая четырьмя изданиями, называлась характерно: «Застенчивость и борьба с ней» (Л.: Ленинградская правда, 1928 – 1930). Тем не менее автор замечает в брошюре, что эта застенчивость присуща была многим великим людям, например Лермонтову.

Продолжение