О КНИГЕ ЛЕНЫ ЭЛТАНГ «ПОБЕГ КУМАНИКИ»:
Бахыт Кенжеев:
Как любой поэт, Лена Элтанг стремится сотворить свою вселенную, которая была бы стройнее и прекраснее нашей, реальной (не скажу справедливей, поскольку справедливость — вещь вряд ли существующая за пределами облегченной беллетристики). Ей это удается. Читатель обречен, поддавшись внушению, очумело мотать головой — неужели бывает такая гармония? Неужели мир и вправду так совершенен, не побоюсь этого слова — красив! — каким он предстает со страниц этой книги? Правда, эта вселенная построена по особым, едва ли применимым в жизни законам; иными словами, за красоту приходится платить. Так: но счет оплачен автором романа. Эта книга до дрожи светла и печальна, исполнена духа просвещения, временами великолепна; начитанность автора пугала бы, если б ее проявления не были столь бесшовны. Герой книги стоит в очереди в вечность за своими родичами: князем Мышкиным, ГодуновымЧердынцевым, учеником школы для дураков, пассажиром поезда «МоскваПетушки». А прочитавший этот блестящий и изысканный роман начинает чутьчуть яснее понимать значение той линии горизонта, которая иногда именуется смыслом жизни.
Отрывок из послесловия Макса Фрая:
…Я знаю, что пока создавался этот текст, мир, в котором мы живем, стремительно (и необратимо) менялся; по крайней мере, некоторые его детали. В частности, на Мальте и в Барселоне из ниоткуда появлялись новые ресторации, переименовывались отели и перекрашивались стены, ученые‑медиевисты находили в тайниках рукописи, доселе не существовавшие, и публиковали их фрагменты в специальных изданиях, а в супермаркетах города Вильнюса вдруг стали торговать олеандрами — одного этого факта, на первый взгляд незначительного, но причудливого и совершенно необъяснимого, вполне достаточно, чтобы свести с ума чувствительного аборигена.
Доказательств — таких, чтобы убедить полтора миллиона присяжных по всему свету, — у меня, разумеется нет на руках, но мы, слава богу, не в суде, поэтому придется просто поверить мне на слово. Или не поверить, дело хозяйское. Только имейте в виду, что неверующий всегда получает меньше удовольствия. Это правило касается не только чтения, но и его в том числе.
Впрочем, все это, честно говоря, уже не очень важно.
Важно совсем другое. Все, о чем я говорю — только начало. Что будет дальше — непредсказуемо, но чтонибудь непременно будет, помяните мое слово, потому что автор, помимо всего, позаботился выстроить несколько отменных, прочных мостов, соединяющих пространство текста с повседневной реальностью. Ктото (чтото) уже снует по этим мостам тудасюда, с одного берега на другой, чаще ночами — но то ли еще будет! Говорю вам, здесь, сейчас, у нас на глазах, прямо под носом происходят удивительные вещи. И наша с вами читательская удача столь велика, что можно стать свидетелями, а то и вовсе участниками (соучастниками) чуда, которое — вот оно, здесь, того и гляди разноцветной стрекозой усядется на кончики пальцев, зыркнет алмазным глазом, да и утянет за собой в бездну. А нам того и надо.
Потому что если никто никогда не утянет нас в бездну, непонятно, зачем вообще было жить на свете.
Можно, впрочем, не принимать во внимание все вышесказанное, повернуться к бездне спиной, плеснуть в лицо студеной воды, поморгать, успокоиться, разогнать докучливых ангелов и стрекоз, устроиться поудобнее в кресле — словом, быть просто читателем. Но тогда уж — очень внимательным читателем. Иначе не имеет смысла и браться.
Персонажи этого романа, как может сперва показаться, только и делают, что пишут. Письма, записки, отчеты, личные дневники. Слова, слова, слова, да, но за этими словами куда больше деяний, чем в наших повседневных хлопотах. Пока мы, неповоротливые дети Адама, топчемся на месте, они, персонажи, сочиняют несуществующие тайны, разгадывают собственную жизнь, как шараду, выигрывают смерть в лотерее, отчаянно врут (по большей части себе) и самозабвенно занимаются любовью. (То, о чем вы только что подумали, верно — вне зависимости от того, что именно вы подумали, потому что они занимаются любовью во всех известных нам смыслах этого словосочетания и, кажется, еще в нескольких неизвестных.)
Поэтому быть внимательным читателем романа «День куманики» сладко, любопытно и мучительно. Все равно, что близорукими глазами, щурясь от солнца, наблюдать с высокого обрыва за купальщиками, глядеть, как они резвы и неутомимы, любоваться алмазными фонтанами брызг и россыпями разноцветных резиновых шапочек, а потом, скажем, час спустя, надеть, наконец, очки и обнаружить, что пляжники вовсе не развлекаются, а тонут, и над водой уже почти не осталось ни рук, ни голов.
А быть очень внимательным, безупречным, идеальным читателем этого романа значит — утонуть вместе с персонажами столько раз, сколько понадобится, а потом закрыть книгу и оказаться в чистилище. Впрочем, в таком деле ничего нельзя утверждать наверняка; некоторые читатели, говорят, попадают в рай, а еще говорят, что это — вопрос веры, как и все остальное или почти все.
Виктор Топоров:
«Перед нами лучший, на мой взгляд, русский роман за последние несколько лет. Причудливая смесь европейского криптодетектива (в традиции не столько Дэна Брауна, сколько Умберто Эко и Борхеса, но и не без Фаулза) с отечественным блаженством нищих духом, которое восходит, разумеется, к Достоевскому. К князю Мышкину. В какойто мере похоже и на Гарроса с Евдокимовым («Фактор фуры»), и на Шишкина — но куда им! Автор — русскоязычная вильнюсская поэтесса из круга Макса Фрая (но куда и самому Фраю с миллионными тиражами для дураков тоже)…»
деловая газета «Взгляд»
http://www.vz.ru/columns/2006/11/5/55467.html
моя квартирная хозяйка, сеньора пардес, заглядывает в мой шкаф и трогает белье
я подложил в ящик с трусами божью коровку, а вечером ее там не было
надо бы поговорить с ней, когда я вспомню испанский
когдато я знал все языки вообще, даже ндембу, а потом забыл
доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам
другой доктор велел мне писать дневник, каждый божий день
все, о чем я думаю
на это уходит много слов
но если я перестану писать, все исчезнет
да?
сентябрь, 17, вечер
я еще в больнице заметил, что врачи относятся к тебе с нежностью, когда знают, что ты выздоровеешь, какаято безжалостная пружина в них ослабевает, что ли, ты уже не просто estado desesperado, стружка реальности, пригодная разве на растопку, ты еще не равен им, но ты уже нечто другое
из случайного и слабого ты восстаешь в напряженное и постоянное, твои валькирии ткут материю победы, продевая в основу твоей плоти ловкий уток из красных стрел, и врачи смотрят на тебя как сытые боги, и танцуют радостно в камышовых коронах, на менято они смотрели иначе — это я хорошо помню, хотя многое начисто забыл
октябрь, 3
un lion mite
если тебе нравятся мальчики, говорит фелипе, то нужно попробовать, а если девочки, то и пробовать нечего, как же мне поступить, спрашиваю я у доктора доры — мне нравятся разные люди, я даже не сразу понимаю, мальчики они или девочки
а что вы с ними делаете? спрашивает доктор дора, перевернутая будто в камереобскуре, оттого, что я смотрю на нее с кушетки, запрокинув голову, что бы я не делал, выходит одно и то же — мне скучно смотреть на их наготу, отвечаю я, разглядывая снизу колени доктора, слабые колени под нейлоном цвета cafe con hielo, их бы царю соломону показывать, приподнимая вышитый подол, вступая в сияющее стеклянное озеро, но дородная дора не шеба, она не ошибается
мне хочется любить их, но страшно с ними соединяться, говорю я наконец, чтобы нарушить молчание, жужжащее соломоновой пчелкой, ведь это совершенно необратимо, понимаете?
ты делаешь простую вещь — суешь в другого человека язык, или, скажем, палец, а когда достаешь, он становится другим, не совсем твоим — понимаете? он обладает знанием, которым не обладаешь ты — о черных ледяных промоинах, о лиловой ряске, об алой осоке на белом глинистом берегу, да мало ли что он может там постигнуть, и от этого знания ты уже никуда не денешься, разве не страшно?
не думаю, говорит доктор дора, вы ведь тоже дадите ему чувственное знание — этому вашему человеку — это, если позволите, равноценный обмен! отдавать и брать, в этом суть любви, наконец
суть любви? нет, она не шеба, эта дора, какая же она шеба — простых вещей понять не может, какой уж тут сладостный оживляющий боб! растворимый кофе на железнодорожной воде и подмокший казенный сахар в фунтике
октябрь, 13
в кафе приходил сын хозяина, фелипе
принес мне бутылку вина и вишню в бумажном пакете, говорит, что у меня день рождения
не помню, может быть, вишня помялась и испачкала мне рубашку
фелипе улыбается, как щелкунчик, хочется сунуть туда орех и ласково надавить на челюсть снизу
показал ему дневник, он говорит, что его какбудто пишут два разных человека, значит я, вроде как, раздвоен
я даже расстроился немного
октябрь, 13, вечер
фелипе говорит, что дружка нельзя найти в интернете, как книжку нельзя купить в магазине, настоящие книжки бывают свалены в углу на чердаке снятой на лето рассохшейся дачи, или стоят в коробке с надписью papel y cartón в библиотеке санатория, куда ты устроился сторожем, или на столике кафе, в коричневом шуршащем пакете, забытые кемто, увидевшим когото очень нужного за толстой стеклянной стеной, под дождем, на улице, и помчавшегося вслед, смешно натянув пиджак на голову
без даты
thorn+wyn
давнымдавно, когда я жил с братом на даче в серебряном бору, мы ходили на маленький рынок у троллейбусного кольца, туда приходили тетки с ягодами
я все ждал что станут продавать куманику, мне про нее рассказывали гостившие у родителей радостные карелы, и потом я нашел ее в энциклопедии — rubus nessensis, но в лукошках у теток лежала мятая малина, потом крыжовник, а ближе к осени неспелая брусника, до конца сентября меня терзала оскомина, а куманики все не было, я вырвал страничку с рисунком, повесил над столом и так часто смотрел на нее, что казалось я знаю ее вкус, но много лет спустя он оказался совсем другим
твоя руна — торн, это третья по счету, сказала мне толстая девушка в московской больнице, когда папа умер, я долго там жил, сейчас уже не помню сколько, она написала мне на ладони шариковой ручкой — thorn, руки нее были пухлые, с ямочками, как будто ктото тыкал карандашом, а улыбка слабая, будто она боялась раздвинуть губы как следует, теперьто я знаю отчего бывает такая улыбка — оттого, что сестра смотрела ей в рот и не давала спрятать за щеку синие и белые капсулы, твоя руна обозначает молот тора, у тебя внутри есть шип, и ты живешь как хочешь — дуб и куманика, вот твои защитники, сказала она, тор это шип смерти, которым бог один усыпил противную валькирию брюнхильд, но это и шип жизни, притупляющий оружие противника, видишь — тебя хорошо берегут!
а твоя руна? спросил я из вежливости, потому что не поверил, я жил тогда совсем не так, как хотел, а моя руна — вин, сказала она и написала wyn на своей ладони, эта руна похожа на флюгер и обозначает радость, и золотую середину, и согласие, я посмотрел на девушку с ужасом, если вот так выглядит согласие, то я не согласен! ее потом перевели кудато, но я уже знал, почему мне всегда так хотелось этой лиловой горечи — rubus nessensis, куда там иову с его волчецом и куколем, пусть вместо пшеницы вырастает куманика, и вместо ячменя куманика
октябрь, 17
Доктор Дора велела мне пользоваться Прописными буквами и Точками.
Это очень неприятно, Большие буквы раздуваются и не дают словам дышать, а точки какбудто застревают у них в горле, но я все же попробую.
Написал еще одно письмо Лукасу.
На вчерашнее он не ответил, но было воскресенье. У него наверное нет денег на интернет. Я много читал в эти дни. Теперь знаю, что острова там называются от слов мед, кемин и перец, а один называется Аудеш просто так.
Лукас говорит по‑мальтийски. Это такой английский с пришепетыванием, брызгами и стеснением в груди.
Я прочел, что на Мальте был еврей Варрава, которого сбросили в кипящий котел, в который он собирался сбросить турка Калимату. Или губернатора Фарнезе. Или наоборот. Варрава мне понравился, он пил настой из мака с мандрагорой и крепко спал. Все думали, что он умер, а он лежал за крепостной стеной.
И еще там есть самый старый на свете храм, называется Джгантия. Если смотреть на план, то похоже на двух толстых женщин, а вход в храм через это самое место. Там вообще много толстых женщин, богиня у них была тоже толстая и без головы. Звали Сансуна. Голова хранилась отдельно, ее пристраивали жрецы, когда нужно было.
Полный текст читайте в свежем номере журнала
Оставить комментарий