От вечного к суете

        Вот они опять передо мной, не те же, но такие же, и опять я обязан разъяснить им, что такое философия. Делать это с каждым годом все труднее. Хотя и написано в одной умной книжке, что этим вопросом "можно задаваться лишь в позднюю пору, когда наступает старость, а с нею и время говорить конкретно". По-моему, говорить конкретно, значит говорить о себе. Все, кто говорил до меня, говорили о себе и о времени, главное, о СВОЕМ времени. Их определения философии вряд ли годятся для времени нашего. С системами покончено, это ясно. Спонтанность, локальность, философствование по случаю - вот что теперь. В обыденных ситуациях всплывают сюжеты. Как отклик на вдруг увиденное, услышанное, прочитанное в газете или в раскрытой на середине книге. Мы живем в информационной среде, не вполне структурированной, мозаичной, фрагментарной. Мысли приходят и уходят, упархивают. Их уже не стремятся прикалывать как бабочек к листу бумаги. Поток сознания, поток говорения. Иные, их все больше, полностью отдаются этому потоку, больше обговаривают в компаниях, чем обдумывают один на один. И, конечно же, меньше пишут. Потому что писать, значит действовать системно. И быть в уединении. А это не отвечает духу времени.

        И вообще - ВРЕМЕНИ. Философ прошлого в уединении искал вечное. И ученый искал того же. Они как бы выносили время за скобки, стремились вложить свой вклад в общее дело - дело накопления крупиц вечного, выловленных в потоке суетного. Они с презрением относились к маяте практических людей, сообща живущих одним днем, мелкими, частными проблемами. Сегодня этот образ жизни становится всеобщим. Ситуативность, мимолетность, эфемерность… Скученность, общительность, повязанность… Это можно назвать демократизацией бытия, имея в виду растущую предпочтительность ценностей демоса.

Доктора и садовники

        На эту тему хорошо бы привести притчу. Средневековье. Садик парижского университета. Два доктора, степенно расхаживая, обсуждают вопрос: есть ли у крота глаза? Работающий рядом садовник предлагает ученым помощь: он готов принести крота, и ученый спор враз разрешится. Доктора снисходительно отвечают профану: мы решаем вопрос В ПРИНЦИПЕ. Нас интересует не конкретный крот, а крот вообще, крот идеальный. Короче, чувственный факт для них не авторитет, не аргумент. Авторитет для них - логический вывод из установленных навечно принципов. Так вот, ушло время докторов, наступает время садовников. Философия докторов - это научные трактаты и тайные диспутации избранных, философия садовников - это газеты и "круглые столы" в телевизионных студиях.

        Карл Маркс был, пожалуй, первым, кто сосредоточенно вгляделся в демос. Он нашел в нем часть, или класс, получивший почетное звание авангарда. И всякий прочий общественный класс объявлялся передовым или отсталым в той степени, в какой он разделял ценности и интересы авангарда. Правда, вскоре выяснилось, что эти ценности и интересы были скорее придуманы для демоса докторами вроде Маркса. Они оказались демосу не по плечу. Но Идея долгое время надеялась все-таки овладеть массами, и даже воплотилась для этого в новое, удивительное государство. Ничего не вышло. Демос остался при своих интересах, известно каких - сугубо витальных. Удивительное государство исчезло, не выполнив своей миссии, но оно подготовило почву для государства садовников. А во всем западном мире к такому государству шли более естественным путем. Вот и восторжествовали, наконец, в глобальном масштабе исконные ценности демоса.

Люди за стеклом

        Сегодня демос наблюдает свою естественную жизнь. Опосредованно - через потребление культурных продуктов, создаваемых продвинутыми его представителями, и непосредственно - подглядывая через тридцать телекамер, то бишь биноклей и телескопов, за тем, что происходит в изолированной в самом прямом смысле квартире с ее обитателями. Потрясающее, говорят, шоу. "Безумно скучное зрелище, от которого нельзя оторваться". Впечатление такое, что все остальное в TV, - встречи сильных мира сего, борьба с мировым терроризмом, будущее НАТО и Афганистана, - все это - просто продукты, даваемые телезрителю в нагрузку.

        Об этом наговорена масса гадостей. Отвратительно, мол, ужасно. Кто-то назвал это "покушением на основы человеческой цивилизации", сравнимым с терактами в Америке. Море эмоций. А сидящему на "скамейке" эмоции противопоказаны. Понять бы, только понять, без смеха и слез. Прежде всего, надо заметить, что всякая нравственная оценка - это суждение о настоящем с точки зрения прошлого. Ну, что собственно происходит? И чем вообще занимались и занимаются хотя бы писатели? Кто, простите, начал? Разве не для того существует литература, чтобы приманивать соглядатаев к замочной скважине. Та литература, которая возникла из любопытства к "маленькому" представителю демоса. И, между прочим, попервоначалу получила отпор. Как возмущался Макар Девушкин, когда Варенька легкомысленно передала ему для прочтения книжку под названием "Шинель". Злонамеренную книжку! Как же после этого и жить? "Чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели - что, дескать, как ты себе там по-домашнему?". А вообще, началось-то давненько. "И увидела жена, что дерево… приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание" (Быт. 3, 6). Так то - дерево. А человек?

        Две грани бытия, одна - тайна, хоронение интима, privacy. Мое Я - это не что иное как тщательно оберегаемая сфера знаемого о себе мной самим, но непознанного никем. Оберегаемая, между прочим, и законом, например, статьей о диффамации ("опозорении"). А в уголовный кодекс американского штата Джорджия прямо вписана статья "против подглядывания" или вторжения в частное владение, сопровождаемое поступками "такой же природы". Видимо, предполагается подслушивание, поднюхивание и проч. Вторая грань - жгучее желание, даже страсть, знать о Другом. Разоблачить, раздеть, познать. Стало быть, лишить Другого его Я. Зачем? Чтобы господствовать. Как приятно знать кое-что этакое о Другом, и к тому же знать, что Он не знает, что я знаю. Уже здесь - господство. Дальше, т.е. господствовать грубо и зримо, при желании, - дело техники. Писатель, всю свою жизнь глубоко таящийся, сообщает нам через своего персонажа: "Единственное счастье в этом мире это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя, на других, - не делать никаких выводов, - просто глазеть". Другая грань счастья, как это ни парадоксально, - быть наблюдаемым. Поп-звезды кокетничают, жалуясь на бремя внимания со стороны демоса. А между тем, оставшись без наблюдения, они сочли бы себя незначительными. И, стало быть, неуважаемыми, далее, ничтожными, далее, бессмысленными. И впали бы в безнадежную депрессию. Эту мысль развивает Фридрих Дюрренматт в одной забавной, но крайне сложной новелле.

        По-видимому, жизни человеческой в прошлом придавало смысл понимание того, что он наблюдаем Богом. Это понимание, соединенное с идеей Божественной любви, наполняло жизнь радостью. Поэтому глубоко верующий человек не может быть одиноким, одиночество - это, по сути, отчаяние от того, что ты не живешь в чьем-то сознании, что ты не наблюдаем. Когда "Бог умер", осталась надежда на Другого человека, на то, что теперь он наделит меня смыслом. Но штука в том, что этот другой, в отличии от Бога, не всегда есть Любовь. И потому отношение в Другому сложное - я желаю быть наблюд