Константин Сигов

ПИСЬМО В ИЕРУСАЛИМ
О «СЕВЕРНОМ КРЕСТЕ»*
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ К ПУБЛИКАЦИИ СТИХОТВОРЕНИЙ ВАДИМА ГРОЙСМАНА

«Северный Крест» — созвездие изгнания, а не астрономический оксюморон. Изгнание как факт био-гео-графии автора не дало бы настоящих стихов, максимум при условии наблюдательности и слога — прозу. Стихи «Северного Креста» прозаичны, но это — стихи.

Мы вписались в холодный процент,
Бросив дом и вещички собрав.
Здесь у нас марсианский акцент,
Непонятный обычай и нрав...

«Марсианина» не вышвырнули из «новой общности» СССР (после тюрьмы или психушки, как это бывало в 60-80-е), он попал не в диссиденты, а в «процент» киевлян, пополнивших Иерусалим в 1990.
Эта скупая проза уточняет и другую черту его изгойства: за спиной не осталось «страны» — ни Итаки, ни Рима. Держава «рассыпалась»:

... И распался нерушимый монолит,
И рассыпалась Китайская стена.
Кровь не льется, рана не болит —
Кончилась великая страна.

От эйфорического величия остаются анекдотические осколки:

С алкашами, на задах Одной Шестой
Молча выпьем по-соседски и людски.

Выходцы из Одной Шестой (оказавшиеся в Одной пятой, ее окрестностях или на пяти континентах) дают новый вал доказательств старому наблюдению Ханны Арендт: «перемещенное лицо» (DP) — ключевой персонаж ХХ века.
Бездомные скитания заостряют во всех человеческих чувствах внимание к «людским» человеческим качествам. Прежде всех иных — к гостеприимству.
Привычным забытым и незабываемым формам гостеприимства посвящены почти все вещи книги. Форма из детства: «Мало мне нужно: сидеть бы в тепле». Форма из опыта мытарств:

Целуя и даря, мы все долги вернем,
И если в дверь твою стучится иногда
Живущий на земле, — корми его зерном
И телом согревай в ночные холода.

Гостеприимство — в славянском — странноприимство. Оно не исчезло и там, где имя его забыли, отвернулись от узнаваемых форм:

Там, где полынь теперь,
Где звезды все наперечет,
Где тьма холодная течет
В распахнутую дверь.

Гостеприимство бездомных открывается по ту сторону обжитых и насиженных мест, следов старой или новой «черты оседлости»: гостеприимство ладоней, плоти, земли, пещеры, мира, правды, словаря, часового, Мессии. Дороги лишений и ступени мира восходят к неопалимому горнему гостеприимству.

...Спокойно примем нищенский позор,
суровый голос вечного закона,
и круг небесный, и земной простор
нам распахнутся с высоты Сиона.

С такой высоты открывается сокровенная, не заметная из любой точки планеты конфигурация этого странного созвездия — неведомого никому до поэта — Северный Крест. Имя внятнее всех Младенцу:

Младенец помнит все. Поэтому слова
Мешают памяти — он слышит голос вещи...

Его взгляд обескураживающе нелицеприятен и ясен:

Он понимая все, не понимает нас,
И странен для него, и ясен каждый встречный...

Внутренняя встреча и переворот сообщают бездонную глубину сердцу, бьющемуся под Крестом. Непрестанный взаимопереход странствия в гостеприимство, нераздельность бесприютности и покоя, свет одного во тьме другого озадачивают только на первых страницах «Северного Креста». Вчитавшемуся в этот странный перекресток становятся внятны смесь боли, юмора и песенной, истовой интонации. Внятна невозможная возможность в старом городе Иерусалиме.

Встать под мозаики и фрески,
Поднять десницу, как в бою,
Перекрестить свой лоб еврейский
И грудь еврейскую свою.
И после мора, глада, труса,
Вражды и казни роковой
Ко гробу Господа Исуса
Припасть холодной головой.

Скорбями, горем очищенным, — тихо очам открывается дверь в Дом. Чудо этого просвета, этой никем и никогда не заколачиваемой Двери приоткрывается в последнем стихотворении книги.
Но его нельзя приводить фрагментами, его нужно читать целиком, вслух, наизусть — иначе не передать его поразительный внутренний ритм, глубину и долготу... О нем особый разговор — о «правде, что так легка целебна и проста...».

Я человек простой и неимущий,
Со страхом перед Господом стоящий,
От юности не делающий правды,
Что так легка, целебна и проста,

Холодными дорогами идущий,
На встречных подозрительно смотрящий,
Не заслуживший истинной отрады
Ни чести, ни удела, ни родства.

Уже звонят колокола к вечерне,
Открыты монастырские воротца,
И мы проходим в уповании сладком
Утешиться в молитвах и слезах.

Младенец нам рождается в пещерке,
И больше нет ни смерти, ни сиротства,
А только Спасу тихие лампадки
И детская печаль на образах.

А вечер ясен, горизонт свободен,
Светло над миром скорбным и пустынным,
И все кресты, могилы и скамейки
Повернуты к последнему лучу.

И робко мы заходим в Дом Господень,
К распятиям, иконам и святыням,
Кладя на блюдо медные копейки
За черную и белую свечу.

И то, что надо умереть бездомным,
Потерянным, забытым и убогим,
И что немые сторожа могилы
Придут и встанут за моей спиной, —

Пускай зачтется подаяньем скромным,
Немеркнущей лампадкой перед Богом,
И все святые, Ангелы и Силы
Очистят нас от горечи земной.

Киев —Иерусалим
Весна великопостная 200

далее