Рена Одуванчик

Я ― НАПОЛЕОН!
(ЧАСТЬ ВТОРАЯ)

Слава нам, Наполеонам!

Я и раньше предполагал, что я ― Наполеон. Гений, живущий во мне, всегда давал о себе знать, громко и вызывающе ― об этом позаботьтесь спросить у соседей сверху, снизу и сбоку, у них вечно болит голова оттого, что во мне не умещается мой ненаглядный гений. Да, так вот. Когда психиатр серьёзно и, на всякий случай заискивающе, глядел мне в глаза и при этом говорил, что я являюсь Наполеоном, я совсем не удивился. Я привык ощущать себя Наполеоном, просто всё не мог вспомнить, как это называется.

― Я напишу Вам справочку, ― сказал докторишко и написал мне справочку красивенькой ручечкой, ― Желаю Вам успехов в труде!

Я подпрыгнул высоко-высоко, запищал от радости, расцеловал сперва справочку, затем врачоночка (он был ещё меньше, чем я, что удивительно редко встречается в природе) и запел во всё горлышко своим первым тенорком:

Я покоряю города

Истошным воплем идиота

Мне нравится моя работа

Гори, гори моя звезда!

А! А!

Последнее А! А! мы пищим уже вместе с психиатром так, что что-то треснуло в абажуре, открылась дверь и в неё выпал первый в очереди хормейстер, и стал на колени, чтобы уговаривать нас петь партию первого сопрано в хоре ветеранов при Клубе юного техника в селе Весёлом. Пока врачик и хормейстрик лежали на полу, окруженные многочисленными больными, пришедшими на приём к психиатру, и пели «Дивлюсь я на небо», я незаметно вышел и пошёл покорять города.

Первый город, встретившийся мне на пути, лежал у ступенек поликлиники и назывался Комсомольское. С победоносным видом на лице и венценосным видом головы я отправился на подвиги. Пели птички. Небо цвело и улыбалось. Люди смотрели на меня с должным уважением, почтением и подобострастием. Маршировать под гимн Б.Г. было удобно. Почему - было? И сейчас удобно. Иду, как не знаю что, как генсек в годы застоя! Любуюсь собой, аж неприлично и неудобно.

Захожу в центр службы занятости. Меня принимает тетенька стандартных габаритов Украины. Её взгляд такой, как будто она закончила два университета, имеет мужа-начальника цеха и двух детей-хорошистов. Тетенька щелкает семечки в утробу стола, чтоб никто не видел. Для семечек у тётеньки выросли такие большие и красные ногти. Ей наплевать на всё. Она ― социальный работник. Я стою перед ней уже пятнадцать минут, а она меня не замечает. Как не стыдно не обращать внимания на Наполеонов!

― Р-р-р-авняйсь!!! Смирно!!!! ― говорю я своим от природы командным голосом.

Габаритная тётенька вздрагивает, икает и на минутку превращается в социального работника до такой степени, что язык и зубы, рассчитанные на пережевывание семечек и арахиса, издают: «Вам кого?»

― Вас, ― говорю я открыто и гордо, поправляя треуголку из газеты.

Оказывается, голосовой аппарат социального работника умеет издавать еще и «Вам чего».

Во время и после «Вамкого, вамчего» соц. работник съела свои семечки и взгляд её по-буддистски отрешенно плавает от пола до ящика стола, доверху набитого шелухой, фантиками от шоколадок и карамелек.

― Ур-р-р-а! ― говорю я, и на воздух поднимаются скорлупки подсолнечных семян и бумажки-бланки, до этого спящие на столе.

― У-Р-Р-РА! ― весело говорю я ещё раз, ближе подходя к соцю работнику. Говорю так, что у работника открываются глаза и смотрят не под стол, а прямо на меня. Это большое достижение. Но мне мало. Я напористый и гордый.

― Мяу, ― предупреждаю я и габаритная тётенька падает со стула, что не подобает приличному соц. Работнику

― Как Вы смеете здесь сорить! ― орёт габаритная, медленно поднимаясь, ― Выйдите из кабинета, у меня обеденный перерыв, придете послезавтра в третьей половине дня!

Я открыл рот пошире, сложив при этом руки на уровне груди и выпучив глаза и ― тетенька села за стол, сдула с него последние бумажки и пыль и сложила ручки так, как это делают примерные девочки-первоклассницы и сказала задушевно и вежливо:

― Я Вас слушаю, молодой человек.

― Знаете ли, дело в том… Дело в том, что я ― Наполеон.

― Ах да. Совсем забыла ― сказала соц. работник ― Вы приходили пять минут назад и предлагали мне петь вторым тенором в хоре мальчиков при клубе совхоза «верный путь». Вы знаете…

― Отставить!!! ― сказал я и тетенька стала менее габаритная и в её взгляде появилось что-то разумное и, можно даже сказать, светлое (О, это грандиозная победа, но моё удивительное тщеславие запрещает мне останавливаться).

― Я ― Наполеон, неужели Вы не видите! ― с достоинством сообщаю я.

― А пять минут назад, мужчина, вы говорили, что Вы… говорили, что работать привыкли не только Наполеоном, но и хормейстером и…

― Мяу, ― отметил я с негодованием и социальный работник, которому в поле зрения попали кукурузные палочки, торчащие из моего кармана, вспомнила, что у неё, несмотря на вторжение Наполеона, обеденный перерыв на ужин:

― Приём Наполеонов по воскресеньям с часу до двух.

― До двух чего?.. ― спросил я несколько робко, вспомнив, что являюсь налогоплательщиком и квартиросъёмщиком.

― До двух ночи, ― пошутила габаритная и кокетливо улыбнулась, качнув грудью Верки Сердючки (один из Наполеонов эстрады конца 20 века)

― Скажите, а я имею шанс работать по своей специальности? ― спросил я от нечего делать, так как работы у Наполеонов и без зентра занятости хватает.

― Соц. Работник дохрумала кукурузные палочки, которые теперь не торчат из моего левого кармана и начала укладываться на столе. Я едва успел широко открыть рот для того, чтобы сказать «Смир-р-рно!», дабы разбудить соц. работника.

― В следующий раз Вы обязаны при себе иметь справку с шестиугольной печатью. А пока, так уж и быть, я могу предложить Вам бесплатные курсы каменщиков, маляров-штукатуров и бетономешальщиков, после того, как Вы будете приходить к нам, вернее, ко мне, и расписываться в том, что Наполеонам работы не бывает.

― Ку-ка-ре-ку, ― сказал я и пошел дальше покорять города, а не терять драгоценное время на габаритных соц. работников.

Покорив десяток улиц, я решил покорить троллейбус. Я сел на остановку и, от нечего делать, стал приклеивать лейкопластырем справку о своём диагнозе себе на лоб. Приклеил. Покорил троллейбус. Меня сдавили как простого смертного. Но зато мой диагноз теперь уж точно прочтут меня давившие. Куда им деваться. Диагноз так и стоит у них прямо перед очами, на недопустимо близком от глаз расстоянии.

― Это ты что ль Наполеон? ― говорит мужчина в куртке из поддельной кожи и ушанке из кролика. Он хочет сказать что-то из мата, но перед Наполеоном стесняется. Это большая победа. «Большое видится на расстоянии», ― говорю я всем своим видом так, что кондуктор предпочел меня не заметить и не приставать с дурным «Оплачиваем проезд». Гордился б лучше, что Наполеона везёт, что Наполеона созерцать ему, простому кондуктору, Бог дал.

ІІ

После того, как я покорил весь троллейбус, и не только этот, но и другие троллейбусы, я отправился покорять подъезды и дома культуры. А когда и это покорять надоело, я позволил себе заслуженный отдых на скамейке завоёванного тыщу раз города, города Комсомольское, который сдался мне быстро и сдаётся каждый день, вывешивая белые (говорят, просто выцветшие) флаги.

― Я работник госадминистрации, ― доверчиво заявил неожиданно подсевший ко мне дяденька внушительных размеров с трафаретом на груди: «Хотите похудеть? Спросите меня, как». Дядька пробовал читать газету, он пялился в неё минут пять, затем ему стало невыносимо скучно и бедняга стал читать всё без разбору: то, что написано на собственной груди, то, что написано на Евро-Аптеке и Супергастрономе, и то, что написано у меня на лбу.

― Что вы на это скажете? ― сказал я, таращась на спину уходящего мальчика, на котором было написано по-английски «Плюнь мне в спину»

― Знаете, ― предложил габаритный из госадминистрации, ― я тоже раньше ходил в клуб Наполеонов, пока теща мне не запретила туда ходить и не повела меня в «Гербалайф». Как я тоскую о том времени, когда по молодости лет страдал наполеонством. Дяденька расплакался в платочек с вышивкой: «Тесть любит честь» и стал напевать «Утро туманное», потом спохватился, спрыгнул со скамейки, обнял меня за плечи и по-отечески посоветовал:

― Сходи, малыш, в клуб Наполеонов, тебе понравится.

И я отправился покорять города, вернее, искать заветный клуб. О дороге я вспомнил, что забыл попросить у дяденьки значок про похудение, а то его можно было бы подарить соц. работнику за то, что она украла кукурузные палочки. Хотя, пожалуй, этот значок больше всего подошел бы к худющему лицу хормейстера. Как только я подумал о значке, ко мне подошли трое молодых людей с глазами навыкат и чересчур широкой улыбкой. Они подарили мне значок со словами: «Хотите поправиться? Спроси у меня, как!» и две книжки с картинками: «Почему мы такие» и «Жизнь. Для чего она нужна». Потом они спрашивали меня, знаю ли я день и час конца света и сколько в году месяцев. Я мило сказал, что час назад был у психиатра, отвечал на эти вопросы, им остаётся только зайти в седьмую поликлинику и попросить у главврача приложение к истории болезни, где все эти ответы аккуратно записаны психиатром. Люди почему-то моему совету не последовали, а стали приставать к другим прохожим и их заученная улыбка напоминала голос автоответчика и «вамчего» соц. работника.

Я с гордостью повесил на грудь значок про толстение (или поправку?), приклеил лейкопластырем на пиджак «Почему мы такие» спереди и «Жизнь. Для чего она нужна?» сзади. Это были и есть настоящие ордена Наполеона. Я пошел покорять города, напевая гимн (Я покоряю города) и искать Клуб Наполеона. Я сделал открытие, что у нас в городе огромное количество любительских клубов: Клуб любителей пива, Клуб любителей самогона, Клуб любителей любительниц и много-много других. Оказалось, что клубов Наполеонов тоже несчётное множество: областные, районные, дворовые… Неужели кроме меня есть ещё Наполеоны? Я успокаиваю себя тем, что они ненастоящие Наполеоны, а я всамделишний, и дело не только в количестве орденов и медалей. А в сознании. Я ― один Наполеон! У меня что, растысячерение личности? Надо разобраться! Срочно разобраться с этими самозванцами. Я проверил остроту шпаги, наличие в карманах ядерного оружия, купил на всякий случай ирисок и рахат-лукума в коммерческом ларьке, глубоко вздохнул и пошёл покорять «Клуб Наполеонов».

Такого в истории человечества ещё не было. Я первый! У-р-р-р-ра-а!

ІІІ

Я отправился в первый попавшийся мне «клуб Наполеонов». Этот клуб, как и все подобные клубы, находился в подпольном помещении, в Доме школьника «Миру ― мир». Дверь «Клуба Наполеонов» находилась между двумя дверьми ― Клуба Шичко, борющегося со вредными привычками и харизматической церковью «Мы за Христа», где, оказывается, люди без всякой Илоны Давыдовой осваивали иностранные языки прошлого тысячелетия. Вопли начинающих филологов выплескивались во двор и украшали его гораздо лучше, чем мусорные баки с очень актуальными и жизнеутверждающими (по Фрейду) надписями.

Стою, долго стою перед дверью «Клуба Наполеонов», дрожу, молюсь, держу два пальца тремя пальцами ― в общем, с ума сойти, как школьник или бедный студент перед трудным экзаменом. Страшно, аж жуть. Сейчас я открою дверь и увижу десятка два-три людей, честно считающих себя Наполеонами. Представляете? Что я им скажу? Нет, что это я, совсем одичал! Нельзя так. Я ведь Наполеон. Я ― Наполеон, мне покоряются все двери, окна, потолки, люди… Так. Уже лучше.

Сейчас произойдет ответственная минута: я постучусь. Раз, два, три… А что, если они меня побьют; скажут, что они истинные Наполеоны, а я извращенец, самозванец и черт-те кто. Вот я гоню, в натуре! ― как говорит мой сосед сверху, когда швыряет предметы домашнего обихода с балкона. Вот я гоню, а! И так всё ясно заранее: я войду, посмотрю им в глаза и ― победа. Они рухнут предо мной на колени и будут со слезами просить у меня прощения. Ведь очень издалека видно, что я ― Наполеон, что у меня власть и сила. Всё это так и прёт из меня, так и прёт. Я ― прямо как красная тряпка в руках… нет, я просто большая красная тряпка. У меня такой вид, такой взгляд ― только меня увидишь ― сразу тонешь в моей безграничной власти. Во! Это другое дело. Теперь можно стучаться в дверь «Клуба Наполеонов». Стучусь. Ни ответа, ни привета. Вот как, оказывается, настоящих Наполеонов встречают. Это им не пройдёт! ― говорю я вслух и грожу пальчиком: ай-я-яй! Ничего, репресировано-реабилитированые всегда в моде, а сейчас и подавно. О, какой я несчастный! Хоть обидно, но в этом что-то есть. «Здравствуйте, товарищи!» ― сказал я фразу, которую слышал в детстве каждый час и которую умею произносить нормально, без фефектов фикции.

Ноль эмоций. Мяу ― говорю я, ― Ква, Ку-ка-ре-ку, ко-ко-ко. Наверное, у них тоже обеденный перерыв на завтрак. Время к тому же подходящее: половина пятого вечера. Только так подумал ― открылась дверь и оттуда высунулась красная сытая мордашка, сорочка-вышиванка и шаровары на босу ногу.

― Ну? ― деловито спросил шароварщик.

― Ух ты! Иванко ты, Иванко! – спел я. Не ожидал такого. Что за бред?! Неужели все Наполеоны носили шаровары? Интересно, где они их брали во Франции. А-а… Понял. Французская высокая мода. О-хо-хонюшки…

― Вам кого? ― сказал шароварщик любимую фразу соцработника с особой интонацией, напоминающей, мягко выражаясь, «Геть!»

Действительно, кого? Кажеться, я не туда попал. Хотя как это Наполеон может попасть не туда? Всё вокруг не колхозное, а Наполеоново!

― Я ― Наполеон, ― гордо бросил я в шароварного.

― Ну и что. У нас все такие. Вам кого?

Я сказал: Смирно! Шароварщик испугался и убежал в своё помещение, забыв закрыть за собой дверь. Я это вовремя заметил (я очень внимательный) и просочился в щель…

Ёксель-моксель, борщ прокисший! Вот это картина! Я увидел множество одинаковых шароварщиков, наштампованных неизвестно кем, вроде всё производство стоит. Все эти Иванки стояли в какой-то максимально неудобной позиции, закинув руки за голову и вывернув ноги, как плюшевые мишки.

― Что это такое у вас? ― спросил я у одного из Иванков ― китайская гимнастика?

― Нет, вам на второй этаж. Там клуб Наполеонов с углубленным изучением китайской гимнастики, буддизма, иудаизма и изготовления японского саке. А у нас клуб наполеоновского народного украинского танца. Вторую неделю мы разучиваем третью позицию…

― Так вы танцоры! А мне нужны Наполеоны. Я ведь Наполеон, батенька ― поделился я своим сокровенным.

― Поверьте, мы самые настоящие Наполеоны, ― сказал доброжелательный Иванко, ― но как только мы о себе заявили, нам сразу выдали этот танцкласс и концертные костюмы. Конспирация!

― Что-то странное ― промямлил я. Неужели нужно носить сорочку, чтоб почувствовать себя Наполеоном?

― Ах, как я рада, как я рада, ― сказали до боли знакомым голосом. Кто бы это мог быть? Впечатление, что этот мясистый бас мне знаком с детства. Рядом со мной, почти вплотную стоял сорочинско-вышиванко-шароварный тип с женской прической периода соцреализма. Нет, кто-то знакомый. Но кто б это мог быть?

― Неужели вы хотите поправиться? Я вот съела тыщу клограм гербалайфа ― и ничего. И даже танцы в казачьем ансамбле песни и пляски не помогают… Вообще-то я ещё не ужинала. С работы ― сразу сюда, чтоб зря талант не пропадал. А вы тоже к нам в ансамбль?.. ― тараторил шароварщик, как женщина. Это женщина! ― я сделал открытие. И ужин… О, это эе соцработник! Никогда б не подумал! Казачий ансамбль песни и пляски Наполеонов. Соцработник обрёл дар речи. И произношение, лучше даже, чем у меня. Вот что значит ансамбль пляски!

― Как я рада, как я рада, ― шепчет соцработник мне в одно ухо. А второе ухо слушает: «Ой на горі та й женці жнуть».

― Почему мы такие? ― задумчиво сказала большая и мягкая, как перина, соцработница. В сорочке и шароварах она была похожа на уютную тёплую постель.

― Ах да! Растрогался я и подарил габаритной плясунье цветной журнальчик, буквально оторвав его от своей груди. На миг мне показалось, что Наполеон ― она, а не я. Она меня наполовину выше и толще, да и власть из неё прёт. Возьму танцевальный коллектив в свою армию.

― Р-р-р-р-р-равняйсь! ― попрощался я и ушел, унося с собой философский вопрос «Жизнь. Для чего она нужна?»

ІV

Жизнь. Для чего она нужна? ― вопит моя спина, а на груди ярко горит значок «Хотите поправиться? Спроси меня, как». Оба эти вопроса заполнили всё пространство города, который мне предстоит покорять. Покорять ещё и ещё, как это ни странно. Из душного потного клуба я выхожу на улицу. На улице сидят нищие старушки с открытыми ладошками, старушки, торгующие семечками и пирожками, ходят люди, обоих полов, врозь и пучками.

Ко мне подходит тощий мужчина. И спрашивает сходу: «Ну и как?» Не понимаю, чего это он пристаёт, на голубого не тянет. Может, знакомый какой, а может, переодетый шароварщик. Да. Видимо, это какой-то из четырёх десятков иванков.

― Дай поносить шаровары – говорю.

― А я думал, вы серьёзно знаете, как поправиться, как найти выход из кризиса…

Ах да. Я и забыл, что у меня на груди такой плакат. Спиной чую: смеются. Наверное, давно смеются, наверное, надо мной. А я и не замечаю, потому что у меня МЫСЛИ, стратегические планы, великие замыслы, великие дела.

Я снял пиджак, отцепил от спинки детский журнальчик «Жизнь. Для чего она нужна?» и подарил переодетому шароварщику.

― Возможно, в этом журнальчике вы найдёте ответы на все вопросы.

― А! Свидетель, старый знакомый! Как же мне сегодня везёт! Вы ведь ко мне уже шестой раз подходите, ― говорит худющий переодетый шароварщик и достаёт из чемоданчика-дипрломата пять журнальчиков «Жизнь».

― Я вам не свидетель, ещё чего не хватало ― по судам шляться, времени нет. Я, извольте признаться, ― Наполеон, собственной персоной!

― Я тоже, ― задумчиво сказал худющий, ― мне очень приятно. Возьмите адрес нашего клуба ― и протянул мне бумажку, на которой красной пастой печатными буквами было написано: «Эзотерическо-философский клуб любителей духовности».

― Неужели у вас там нет школы толстения, при вашем клубе-то? ― удивился я.

― Да что вы! У нас наоборот есть школа вегетарианского питания по Виссариону и закаливания по Иванову. Правда, эти клубы уже год назад отделились от клуба любителей духовности. Мы вас ждём, Наполеон, ― вежливо и как-то искренне и радостно (что редко встречается) ― сказал худющий.

Я подарил ему на память свою любимую треуголку из газеты «Правда Комсомольского». Он подпрыгнул красиво и грациозно, обнял меня, расцеловал, и, нахлобучив треуголку, ушёл прочь. Нет, всё-таки это был танцовщик, ― подумалось мне. Я бросил значок одной нищей бабушке, журнальчик подарил другой, у третьей купил семечек, и мы съели их со всеми тремя бабушками. У меня осталась ещё кое-какая мелочь, якобы на проезд. Но как же Наполеону ходить без головного убора? Не годится! Дяденька с газетами подскочил быстро, как в сказке, и спросил по-сказочному: «Что Вам угодно? У нас газеты самые интересные: Увлекательная газета, Правдивая газета, Газета народная на хорошей бумаге, Любительская, Столичная, Газета «Ни к селу ни к городу», «Отвались челюсть», Газета Вперед и Назад, к светлому будущему!..»

― А Правда Комсомольского есть? ― с надеждой спросил я. Из этой газеты получались хорошие треуголки, брать кота в мешке не хочется.

― Нет. К сожалению, нет.

― А Комсомольские новости?

― Нет. Вас, молодой человек, заинтересуют газеты Вперёд и Назад к светлому будущему. Я ими зачитываюсь так, что у меня крадут половину товара и заработанных денег.

Купил две эти газеты, сел на скамеечку и решил прочитать их перед употреблением, таксказать. Никак не могу понять: чем газета «Вперёд» отличается от газеты «Назад». И сразу понятно, кто их писал: эти три бабушки. Их почерк. Но больше всего мне понравились стихи в газете «Назад». Про Родину. Мне они так понравились, что я решил непременно стать поэтом и писать такие же прекрасные стихи, как у Валерия Гринчука:

Взберусь на сотню баррикад

И буду с них вопить ― я смелый! ―

Убрать от Родины свой зад!

Скорей! Что хочешь, то и делай!

Как поэтично! И в то же время по-наполеоновски! Я твёрдо решил стать поэтом. Ещё есть время, шесть вечера, и я, возможно, сумею стать поэтом до того, как взойду под сень Клуба любителей духовности, дабы поразить любителей духовности не только своей грандиозной личностью и гением военачальника, но и непревзойдённым поэтическим даром. О! Это идея.

Я подошел к дяде с газетами, подарил ему толькочтосделанную треуголку, какой ни у кого нет (уникальная ручная работа!) и попросил посмотреть ещё какую-нибудь газету со стихами.

― Не знаю. Кажется, в газете партии левых снизу «Увлекательная газета».

Я осмотрел газету с предельным вниманием, но никакой информации кроме той, в которой в доступной форме разъяснялось, как пользоваться презервативом, не нашёл.

Спросив у первого встречного, где Клуб любителей духовности, я понял, где находится близлежащий дворовой клуб с таким названием. Теперь осталось сочинить стихи. Я помучался часок, и стихи о Родине вышли на славу. Не хуже, чем у Гринчука. И слово «зад» даже упоминается. Меткое, броское, тяжёлое, как оружие пролетариата, сразу в глаза бросается.

Всё! Ура! ― кричу я ― Готово!

Окрылённый, под марш на слова БГ, я бодро иду покорять Духовность. Иду на Духовность! Вы у меня ещё попляшете!

Я покоряю города

Истошным воплем идиота

Мне нравится моя работа

Гори, гори моя звезда!

V

Ну вот! Наконец я нашел этот клуб «Эзотерической духовности и эстетического созерцания» Махновского района. Это оказалось совсем недалеко от клуба танцоров.

Естественно, не без робости входил я в комнату этого возвышенного клуба. Мне казалось, что люди, посещающие этот клуб ― истинные ангелы или просто святые.

Вхожу. Масса людей, человек двадцать-тридцать. Под кротким и отрешенным, на первый взгляд, взглядом кроется настоящий властный, сильный, страстный, победоносный взгляд Наполеона. Впервые вижу такое! Даже страшновато как-то. Видимо, собрание любителей духовности идёт к концу. Я жадно всматриваюсь в духовных Наполеонов. Почти все, нет, все Наполеоны этого клуба твёрдо уверены, что они Наполеоны и есть. Причём, каждый из Наполеонов понимает, что именно он ― Наполеон, а остальные только возомнили о себе Бог весть что.

― Отечество в опасности! ― говорит один из Наполеонов, ― Лди злые, мокрые, грязные, гадкие, циничные. А всё потому, что они забыли о духовности!

― Ах! ― вздыхают хором Наполеоны так, что у меня, неумолимого, сильного мужчины текут слёзы умиления.

― Нет, без духовности нам никуда, ― говорит ещё один, ― циничные. А всё потому, что они забыли о духовности!

― Ах! ― вздыхают хором Наполеоны так, что у меня, неумолимого, сильного мужчины текут слёзы умиления.

― Нет, без духовности нам никуда, ― говорит ещё один Наполеон на полном серьёзе.

― А всё потому, что у людей закрыты все чакры, особенно страшно, что у них не работает саха-срара, ― задушевно говорит третий Наполеон.

― Разучились люди любить. Совсем опустились со своим экономическим кризисом. Грехи совершают, колются, а главное ― у них плохие мысли! ― на полном серьёзе говорит очередной Наполеон.

― Правильно! Люди ― бич народа. Не умеют жить. Земля для них важнее, чем небо. Жрут и за квартиру платят вместо того, чтоб за эти деньги сходить на выставку.

― Ом-м, сихтара кэртэвел, бхартахигта гита рум, ― сказал, или, вернее, пропел утробным голосом один из Наполеонов.

― Звёзды растекаются величием добра и умиротворения, небо искрится и переливается всеми цветами радуги, а они жрут, гады, ― изрек ещё серьезней.

После этой фразы, вернее, во время неё, откуда ни возьмись ― появился продавец пирожков.

― Пирожки, пирожки с ливером и картошком! ― поёт продавец прекрасным оперным голосом, каких не сыщешь в театрах, и даже среди продавцов молока.

Все, как первоклашки в столовку под вопли звонка, срываются с мест и осаждают продавца пирожков.

Продавец пирожков сначала радостно смотрит на Наполеонов, бойко расхватывающих пирожки и всё поёт, всё заливистей, красивей и выше. Вот он уже отрывается от земли (избавившись от этих злосчастных пирожков, будь они неладны) и поёт партию колоратурного сопрано, источая рулады направо и налево: Пирожки-и-и-и-и! И-и! С ливеро-о-о-о-ом! Духовные Наполеоны в таком восторге от продавца пирожков, что забывают дать ему мелочь за съеденные пирожки и даже забывают, что и мелочи-то у них нет.

Они все как один приняли позу шавасаны, как только дожевали. А продавец пирожков всё пел. Он пел, держа перед собой пустой поднос, как партитуру, и на груди у него горел значок «Хотите похудеть? Спроси меня, как!» Я подошёл поближе и увидел на подносе бумагу, на которой яркие буквы зазывали: «Подайте, будьте так добры, хору Ветеранов при клубе юных техников» Хормейстер! Как же я раньше не догадался. Тот самый хормейстер, который стоит на учёте у того же психиатра, что и я.

― Искусство не принадлежи-ит народу?! Оно никому не принадлежит. Каждой душе оно принадлежит, ― выводит Хормейстер-продавец пирожков с ливером и картошкой.

― Боже, как они милы! ― думаю я и из сочувствия и сожаления не признаюсь, что я и есть Наполеон, а то ещё умрут от трепета передо мной. Я их, считай, уже покорил. Я приду завтра и почитаю им свои стихи. Они упадут быстрее, чем от арий продавца пирожков. На прощание и на всякий случай я говорю: «Ква!» Хормейстер падает в поднос и Наполеоны по его (нет, моей команде) задушевно пищат: Ой!!!

Я делаю ноги, прибегаю домой, и меня охватывает неописуемое, удивительное вдохновение, породившее гениальные стихи о духовности, кои прилагаются к моему рассказу.

Вот уже и светает. Сейчас позавтракаю и ― за великие дела. Надо съездить в Москву к Главному, к Министру обороны. Я с детства знаю: как только он меня увидит ― тут же уйдёт с поста и мне оставит своё место. Он ― не дурак, сразу поймёт, что я ― Наполеон. У меня вид такой. Гениальность, стремление покорить весь мир из меня так и прёт. Я не только смелый, но и напористый. Мир мне покорится, вот увидите. Так… Электричка уходит в 9:20. Еду на вокзал. Приезжаю в Москву (Откуда я знаю, почему не в Киев? Любой Наполеон Москву взять хочет, как бы за ним всякие кутузовы не гонялись), разыскиваю Министерство обороны. Вхожу в кабинет Министра без стука и пою:

Я покоряю города

Истошным воплем идиота

Мне нравится моя работа

Гори, гори моя звезда!

Если не я, то кто же?!

Приложение

Стихи Наполеона о Духовности

Люблю духовность милую, сю-сю!

Она меня собою покорила,

И больше не смотрю на колбасю

На сала шмат гляжу вполне уныло.

Духовность, я мечтаю о тебе

Во время бесконечных медитаций!

А женщины другие ― просто бе,

С тобой их не сравнить, царицей, цацей.

Я погружаюсь в звёздность бытия,

Вселенную изящного экстаза.

Как хорошо! Есть в мире ты да я.

Всё остальное ― бренность и зараза.

Я нежно постигаю лунный мир.

Он мягко светит ультрафиолетом.

Всё-всё, от облаков до чёрных дыр

Мне говорит, что я рождён поэтом.

Я знаю то, чего ещё никто

Не чувствовал, не нюхал, не изведал.

О, Тонкое, божественное ТО!

Над бренным миром одержать победу

Мне помоги! Айда со мною вместе!

Пусть испарятся злые и враги!

И будем жить красиво и по чести!

Духовность! Помоги нам, помоги!

Стихи Наполеона о Родине

Взберусь на сотню баррикад

И буду с них вопить ― я смелый! ―

Убрать от Родины свой зад!

Скорей! Что хочешь, то и делай!

Искать спасенья выход мне

И Матинке-Украйне надо!

Братки её затмили задом,

Который весь, пардон, в дерьме.

Я приглашаю на обед,

Крутые, но не угощаю.

Чай выпит, кофе больше нет,

И нет тех крыс, что были к чаю.

Карман мой ― чёрная дыра,

Глядит-орёт Наполеоном:

Пора, родимые, пора

Зарплату выдать миллионам!

ПИШУ ТЕБЕ ПИСЬМО
(ФЕЛИКСУ КРИВИНУ)

Здравствуйте, дорогой, уважаемый Феликс Давыдович! Пишу Вам письмо, но не отсылаю. Зачем? Ведь его может прочесть любой другой человек за Вас. Я понимаю, что он не прочтёт это письмо КАК ВЫ. Но зачем обязательно кто - то должен читать КАК ВЫ? Это ни к чему. А это ни к кому, это письмо ни к кому получается. Если ни к кому -- значит, в Вечность.

Вечность -- понятие абстрактное, а состоит она из конкретных писателей писем. И конкретных читателей писем. Желудок моего почтового ящика пуст, а я кормлю с руки висящие на стенах синие почтовые ящики пухлыми, свежими, ярко пахнущими бумагой письмами.

Феликс, извини за почерк -- у меня сегодня с утра мания величия, а с позавчерашнего вечера паранойя. Почти у всех нормальных людей по утрам мания величия, а по вечерам острый приступ комплекса неполноценности, хотя бывает и наоборот. Не хочу думать, что я психиатр. Хотя думать хочу. Думать интересно, но бесполезно. Когда я думаю, я ничего не делаю. А думать мне очень нравится. Так что приходится ничего не делать.

Вот сейчас я делаю, вместо того, чтоб думать -- я пишу Вам письмо. И что из этого выходит? Письмо, да и только! -- ничего существенного.

Так. Самое время подумать, о чем это письмо. А о чем Вы хотите прочесть письмо? О том, что Вас любят, помнят и Вам верят? И Вы это серьёзно?! Всё это и так понятно и всем известно. Может, Вы хотите прочесть что - то еще? Перечитать Чехова и Достоевского? Может, и мне лучше перечитать Бунина, раз писать не о чем. Я хочу Вам признаться. На ушко. Я -- графоманка! Вы тоже? Значит, мания величия у нас на двоих одна.

ВСТРЕЧА!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСТРЕЧА!
Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!

Ни с того ни с сего я пришла к тебе. Я не хожу по приглашениям. Если ходить по приглашениям, то из дому прийдётся выходить раза три - четыре в год, а это скучновато. Когда я прихожу к человеку в гости? Тогда, когда он ждёт весны. Я -- весеннее настроение. Значит, меня всё - таки ждут. Я уверено, что все меня ждут, просто прячут свои чувства и немного ёжатся при виде меня. Знаете, что составляет мою суть? -- Едва заметный, но спешащий навстречу тебе солнечный свет и влажный ветер. Да - да. Ветер -- это не совсем приятно, я понимаю. Но ВЕТЕР ВЕСЕННЕГО НАСТРОЕНИЯ!

Как в колокольчике, во мне ничего нет, пустота. Если в человеке одна пустота, это страшно, а вот если в колокольчике пустота -- это нормально.

Я тебя люблю. Я прихожу, чтобы сказать тебе это, но не говорю. Я не умею это говорить, я вообще не умею говорить. "Милый мой, хороший, догадайся сам".

Мне все говорят, что я ничего не умею. Это неправда. Я умею сидеть на подоконнике так, как не умеет никто другой. Я умею подпевать так, как никто другой. А ты меня столько лет не замечаешь, не замечаешь, не замечаешь! Столько лет -- одно и то же -- не замечать. Как это, наверное, скучно, не замечать меня. Нет - нет! Ты меня замечаешь, когда распахивается дверь, потом окно, у тебя щекочет в носу... Но ты заставляешь себя забыть весеннее настроение. Ты опускаешься на свою любимую землю и швыряешь в меня и давишь меня умным, полезным словом "Некогда!"

Что некогда? Ладно уж, можно представить, что любить некогда. Но и замечать любовь к себе самому -- некогда? И жить -- некогда? А что нужно делать? -- спрашиваю тебя. Сдавать экзамены, кушать кашу, ходить на работу, смотреть часами телек -- уверяешь ты.

Но как ты преображаешься, когда прихожу я! Ты всё ещё помнишь про экзамены, которые не можешь сдать третий год, про женщину, которая тебя любит как женщина: страстно, язычески хищно, матерински - тяжело. Женщина -- собственница, а собственница любит тяжело. А я -- весеннее настроение, я умею любить легко. Легко и щедро, ясно и крылато. Не бойся, я не заберу у тебя женщину, если ты этого не хочешь. Я ничего ни у кого не забираю, кроме однообразного нудного настроения. Я выбрасываю эту вещицу в открытое окошко. Бумсь!

...Пожалуйста! Можешь забирать после моего ухода. А можешь оставить меня. Я тебе спою. Я умею петь для тебя. Этому учат только у нас, в Консерватории Весенних Ветров. Как бы я хотела научить тебя этому искусству!

Знаешь, что я еще умею? Я умею слушать тебя. Я слушаю каждое движение твоей души. Разве может человек так понимать движение твоей души, как весенний ветер,который и есть движение души. Женщина? Ты говоришь, что женщина тебя очень даже понимает? Знаешь, иногда мне кажется, что я могло бы стать женщиной, если очень захотело, но зачем? Ты меня не узнаешь, примешь за женщину, а я в самом деле -- весеннее настроение. Ведь тебе нужно именно весеннее настроение, тебе нужен свежий ветер! Столько лет я летало в твоей душе, сколько миль твоей больной души я пролетело! Ты остался ребёнком, хоть по годам -- мужчина.

Я люблю тебя, а ты мне этого не разрешаешь. Когда я скрываю от себя, что люблю тебя, со мной говорит Бог каждой своей клеточкой.

Я прилетаю к тебе смотреть, как ты поёшь. Ты тоже живёшь только тогда, когда поёшь, как и я. Может, ты тоже весеннее настроение, а не человек, которого из себя строишь. Не похож! Не похож! И не нужно корчить рож!

Я покажу тебе язык.

Язык любви? Как это громко! Я смотрю, как ты поёшь. Как это здорово! Ты несмело трогаешь ноты своим горлом, как будто боишься их спугнуть. Как будто боишься ступить по чистому снегу. ты боишься собственного голоса так, как боишься меня. Ты не знаешь, что со мной делать, а я тебя люблю.

Ты говоришь "Мне некогда! Уходи!" Я отнимаю у тебя время. Но если весенний свежий ветер будет приходить всё чаще, и, наконец, поселится у тебя и в тебе -- в этом нет ничего страшного -- это просто Весна. Отнимая время, я дарю вечность.

Я знаю, мы будем петь вместе. И ты поймёшь, что без Весны -- никуда.

Жди меня. И ты, женщина! Если ты видишь, что глядя на тебя, мне хочется петь, значит это я. А я тебя люблю. Я прихожу к Тебе, чтобы намекнуть об этом. Ты, ты,ты, читающий эти строки! Ты достоин любви звонкого солнечного весеннего ветра! Пусти меня!

Ведь ты знаешь: без весны -- никуда!

ЕСЛИ НЕТ МОЗГОВ...

У вас есть мозги? А у меня нет. Я не хвастаюсь, что вы! Я констатирую факт. И если для вас слова, направленные в ваш адрес типа "Безмозглый!" или "Голова садовая" звучат как оскорбление личности, для меня эти слова не обидны. А вы при этом не обидчики, а констататоры. Или вот так: фактоконстататоры. В этом плюс: говори мне "Дурень безмозглый, бестолковый, тугосоображающий, тупой, дубовый", сколько хочешь говори, всё это правда, всё это так и есть.

Признаться, много плюсов в отсутствии мозгов. Вот тебе учительница может заявить: "Дневник вот забыл, а голову не забыл!", а мне нет, потому что я в школе не учусь. И голова у меня только для красоты.

Или ещё. Тебе жена может сказать: "Ах, зараза, ребёнку молока забыл купить! Чем ты думал!", а мне нет. Потому, что у меня жены нет. И забывать мне нечего. Я всё равно ничего запоминать не умею. В общем, если у вас нету тёти, её не отравит сосед...

Врачи долго думали, что со мной делать, да так и не придумали. Им видней, им думать есть чем. Держали меня в больнице, держали, а потом и говорят: раз у тебя мозгов нет, нечего нам и лечить.На нет и суда нет.

Иду к экстрасенсу: подхожу к первому встречному и спрашиваю: "Экстрасенс?" - "А как же!" - отвечает симпатичный парень. "У меня - говорю - башка не варит". - "О! И у меня крыша поехала", - отвечает юноша. "Куда?" - спрашиваю. " В Петропавловск-Камчатск, - говорит экстрасенс,- а твоя? А она поехала или улетела?"- интересуется. " А если улетела, то что?"- глаза округляю. - "Говорят, весной может из тёплых краёв вернуться",- успокаивает меня народный целитель, - а тебе что, без неё не лучше, без крыши?"

Откуда я знаю, как мне легче, у меня ни крыши, ни мозгов отродясь не было. Просто неприлично без крыши, как без одежды вроде бы.

"А ты позови свою крышу" - предложил мне добрый юноша. Как сейчас помню эту картину: стоим мы возле домика, вокруг виноград и яблоки зреют: лепота! Целитель весёлый такой, красный, полный энергии. "Крыша!" - орёт, и бас у него такой сочный да мясистый, что съесть хочется. Прилетает крыша. Нежно, без грохота, садится на место. Народный целитель многозначительно смотрит на меня и раскатисто произносит: "Апорт!" - и бросает взгляд в дали горизонтные. Крыша целителя мигом послушно улетает за взглядом. Это был великолепный урок по дрессировке крыш.

Зову свою крышу своим противным хриплым голосом. Минут пять жду, ругаюсь. И тут - бац! Что-то сбивает меня с ног. Как говорил кто-то: "Бац-бац и мимо!"

Не крыша, а истребитель какой-то.

"А ты ей семечек насыпь и пой мантру "Цыпа-цыпа-цыпа"- говорят мне.

"Цыпа-цыпа, харе харе, харе харе, цыпа-цыпа",- пою. Птицы прилетели на семечки, вернее, на место, где должна быть крыша, свили там гнёзда и остались там жить. Шевелятся так, птенчиков заводят, пищат, поют. И всё это там, где у людей мозги. А у меня нет мозгов.

О чём же я вам рассказываю? О том, чего нет?! Извините. Простите человеку безмозглому его глупость! Мяу!

ЛЕНЬ

С ней я познакомилась очень давно, ещё в раннем детстве. Познакомилась и полюбила, и стала её верной служанкой, её рабыней. Уж очень она мне понравилась. Красивая она, сверкающая, солнечная, уютная, тёплая.

Дома и в детском саду она водила меня за руку, как приличная гувернантка, и показывала мне радости и прелести мира. Я помню, как она учила меня часами созерцать вьюнок полевой - свежий, прохладный, вкусный, как мороженное "Пломбир". Она учила меня впитывать всем телом, всей душой его тонкий, едва уловимый аромат - аромат земли, лета, детства, блаженного безделья, какой-то странной любви. Я уверена, что так пахнет слово "ностальгия", или нет, так пахнет слово "тоска". Вот я сейчас пишу эти строки, а за окном просыпается солнце и утро пахнет полевым вьюнком - тихо и осторожно. Но этот запах всё-же не придуманный, он живой, он заполняет всю рассветную квартиру. Слышите? Чуете запах? Это счастье. Да-да! Она учила меня всматриваться в каждую травинку, паутинку, в каждую вещь так, чтобы находить счастье. Она дарила просторные лёгкие солнечные дни и пасмурные, изящные, тонкие, загадочные. Она нежно и бережно окунала в них глубоко-глубоко, в их оттенки, мелодии. краски. Она меня околдовала, заманила, украла у быстрой гарцующей жизни, спрятала в свой волшебный мир.

С тех пор я ничегошеньки не делаю, а только живу и всё. Когда воспитательница в нашей детсадовской группе спрашивала, что мы умеем, чем мы занимаемся дома, я готова была провалиться сквозь паркет от стыда, потому что одна я отвечала: я ничего не умею и ничего никогда не делаю. Все остальные задорно хвастались проделанной работой. И лица у них светились, и я слегка завидовала их проворности, правильности, живости. А я была и есть динозавр, который давно уже вымер, но только об этом не знает. Ну, делает вид, что не знает, подумаешь!

Чуть позже я познакомилась с Феей. Помните Фею, которая помогла Золушке стать принцессой? Это я об этой мадам. Она не просто красива, она - само совершенство, как Мэри Поппинс. Она приходит неожиданно и дарит великолепные подарки тем, кто этого заслуживает. Очень редко Фея приходит к тем, кто дружит с Ленью и ещё реже к тем, кто у неъ служит. Но ко мне, представляете себе, всё-таки приходит Фея и приносит мне подарки, хотя я почти всегда в Фей и Волшебников не верю. Она протягивает мне подарки, весело улыбаясь и подпрыгивая, я тоже начинаю прыгать от радости и плясать, но подарки взять не успеваю. Вот и вчера так было - я очнулась от ветренной пляски - глядь: Феи и подарка как не бывало.

"Ничего! Все подарки от Феи материальны и тяжелы, а я подарю тебе лёгкое и безмятежное счастье смотреть, как медленно всходит и заходит солнце; наблюдать, как растёт трава, кукарекать вместе с петухом и входить в мягкую плоть незатейливого уличного аромата, и ещё много-много",- успокаивает меня тёплая тучная мамаша Лень и обнимает. Я вырываюсь из её объятий со словами: "Хватит! Надоело! я уже не маленькая!", но объятия всё-же существуют, живут - ласковые, бархатные, райские.

Когда я была Евой и бродила по саду - это было то же, это были те же объятия. Но тогда они были нужны, уместны, правильны. И я не говорила себе: так жить нельзя. И никто мне такое не говорил. Адам вообще не говорил со мной словами. Он брал меня за руку, он показывал на летящих в небе птиц, он давал мне нюхать траву. А небо плясало вокруг нас и с нами. Вот и всё. Вы говорите, что это скучно и неинтересно, что пресно так жить? Вы говорите, что не продали душу Лени, чтобы почаще возвращаться Туда? А я, вот, служу у Лени. Иногда мне кажется, что Фея и Лень - одна и та же мадам, и подарки у них похожие, и лица, и улыбки, и воздушные бальные платья. А вы как думаете?

Вы говорите, что как ни хорош весенний, наполненный медовым солнцем сад, нужно идти дальше, познавать мир, кушать яблоки.

Позавчера моему другу за пение заплатили огромными душистыми яблоками.

"Возьми, это яблоко Познания себя" - сказал он.

И я это яблоко съела.

Посмотрим, что из этого выйдет.