Бурно М.Е.

Начало

Отношение к «слабому» (меланхолическому) характеру в разные времена в нашей стране

Итак, что же говорит сам И.П. Павлов об «инвалидности» меланхолика – дефензивного, психастенического, «слабого» человека?

В одной из последних работ «Общие типы высшей нервной деятельности животных и человека» (1935) И.П. Павлов подытоживает, обобщает свои представления и размышления, в частности, о тормозимых (меланхолических) собаках.

«С самых первых занятий с собаками по методу условных рефлексов, – отмечает И.П. Павлов, – нам (как и всем) бросалась в глаза разница в поведении собак смелых и трусливых. Одни без сопротивления шли и оставались спокойными в новой для них экспериментальной обстановке, ставились в станок, расположенный на столе, оснащались некоторыми приборчиками, прикрепляемыми на их коже или даже во рту, и когда им при этом давали пищу при помощи автоматического прибора, они ее сейчас же ели, – смелые животные. А других днями и неделями, очень постепенно нужно было приучать ко всему этому, – трусливые животные. Дальше разница обнаруживалась и тогда, когда приступали к образованию у них условных рефлексов. У первых условные рефлексы образовывались быстро, после двух-трех сочетаний, скоро достигали большой величины и оставались постоянными, как бы ни была сложна система этих рефлексов. У вторых все наоборот: образовывались условные рефлексы очень нескоро, через десятки повторений, величина их медленно поднималась, и они никогда не делались устойчивыми, колеблясь в размере даже до нуля, как бы ни упрощалась их система. Естественно было думать, что у первых раздражительный процесс сильный, у вторых – слабый. У смелых биологически уместно и своевременно возникающий раздражительный процесс, как, например, при виде предлагаемой еды, постоянно противостоит второстепенным влияниям, оставаясь, так сказать, законно преобладающим; у трусливых его силы не хватает для преодоления менее важных в данном случае условий, действующих на основании так называемого у нас внешнего торможения; откуда и название, данное нами таким собакам, – тормозимые. У смелых собак даже физически чрезмерные внешние раздражители, раз они являются условно связанными с физиологически важными функциями, продолжают служить их цели, не доводя нервную клетку до патологического состояния, являясь таким образом точным показателем силы их раздражительного процесса, силы (то есть работоспособности) их нервных клеток».

Далее, считая сильный уравновешенный тип нервной деятельности (сангвинический темперамент) «совершеннейшим из всех типов», И.П. Павлов называет слабый тип «более или менее инвалидным жизненным типом». С чувством сожаления, безнадежности он констатирует:

«Мы должны признать тип слабых животных, характеризующихся явной слабостью как раздражительного, так и тормозного процессов, никогда вполне не приспособляющихся к жизни и легко ломающихся, делающихся скоро и часто больными, невротиками, под влиянием трудных жизненных положений или, что то же, при наших трудных нервных задачах. А что всего важнее: этот тип, как правило, не может быть улучшен в очень значительной степени воспитанием, дисциплинированием и делается годным только при некоторых особенно благоприятных, нарочных условиях или, как мы обычно выражаемся, в оранжерейной обстановке».

Принимая «те же типы и в людской массе, что уже и сделано классической греческой мыслью», Павлов констатирует, что лишь сильные (флегматики, сангвиники) «делают историю человечества то систематическим более или менее мелким, но неизбежным трудом во всех областях жизни, то подвигами ума, высоких чувств и железной воли». И.П. Павлов даже признает правомерность «широко распространенной и горячо обсуждаемой темы: гений и помешательство», но это касается опять лишь сильных: «между циклотимиками (как сильными), естественно, немало великих людей, но они (как неуравновешенные), понятно, особенно нервно-ломки».

Несчастные слабые типы (меланхолики) остаются в инвалидной тени. Робкие, ранимые, они защитно прячутся от тягостной для них социальной среды в собственную отчужденность, замкнутость, в клиники, санатории, всякого рода «оранжереи». И.П. Павлов и не обсуждает вопрос о том, способны ли слабые типы хотя бы «в оранжерейной обстановке» делать великие дела. Великий меланхолик Павлов, немало сделавший для человечества (как и другой великий меланхолик – Дарвин), признает лишь отмеченный уже выше факт, что слабый (меланхолический) тип «делается годным только (...) в оранжерейной обстановке».

Когда на одной из клинических сред (6 июня 1934 года) И.П. Павлов убедительно-остроумно рассказывает о себе, как о слабом (меланхолическом) типе, психастенике, происходит интересный разговор, из которого понятно, что Павлов все же высоко ценит психастеника-меланхолика, хотя тот и «годен» лишь в «оранжерейной обстановке».

«Б.И. Бирман. Психастения – это абсолютная неприспособленность во всех областях. Мы у вас этого никак не видим.

И.П. Павлов. Хорошо, я мою жизнь до чертиков упростил. Я знаю лабораторию и квартиру, а представьте меня при таком расположении в жизненных обстоятельствах, то я, черт знает что, напутаю с таким пониманием действительности, с таким отношением к действительности. Это хорошо я свою жизнь так упростил (...) Я себе место нашел. Что же, этот психастеник Н., он в значительной степени походит на меня. Он на своем деле стоит, преподает механику, как я физиологию. Но только если случится неприятность – это прерывает работу, а у него глубже идет, он должен профессуру бросить, должен поступить в клинику. У меня такой надобности нет, это глубоко верно. Я на себе могу доказать.

Я не говорю, что я психастеник в полном смысле, как К., который никуда не годится. Я занимаю определенную позицию в жизни.

С места. Вы нормальный человек.

И.П. Павлов. Ну, не совсем. Какой нормальный, когда вообразишь всякую ерунду, потому что дочь опаздывает на час! Но это маленькая ненормальность. Сейчас вообразишь – идет по мосту она, потом мужик какой-нибудь сорвал одежду и толкнул в воду. Ну, что же, разве это нормально?»

То есть выходит, что при каких-то обстоятельствах или в чем-то меланхолик (психастеник) слаб, а при каких-то других или в чем-то другом – необычайно силен. И все-таки Павлов, откровенно рассказывая о своей психастеничности, стесняется ее, видит в ней только неудобство, дефект, с которым так-сяк еще что-то можно сделать, если повезло с «оранжерейной» обстановкой, не подозревая, видимо, что иной тип ученого, способный работать и не в оранжерейных условиях, отличается уже иной, не более слабой, но иной, например, более конкретно-практической, структурой творческой мысли.

Уместно тут вспомнить положение другого психастенического гения – Чарлза Дарвина (с не меньшей тревожностью, инертностью мысли, неуверенностью, застенчивостью) о том, что «естественный отбор никогда не может привести к образованию у какого бы то ни было существа органа, который был бы для этого существа скорее вреден, чем полезен, потому что естественный отбор действует только на благо каждого существа и через посредство этого блага». Дарвин, однако, не размышляет в автобиографии в этом духе о собственных дефензивных особенностях, трудностях. С печалью, подобной павловской, он удивляется, что смог, несмотря на такие особенности своего ума и характера, сделать нечто значительное.

Думаю, что недоброжелательное отношение этих великих ученых к собственной дефензивности (при сердечном сочувствии к дефензивности других людей) обусловлено главным образом въевшейся в них давней общественной привычкой считать характерологически слабым, недостаточным все, что противоположно быстроте, спокойствию, практичности. Привычка эта въелась в них, думается, еще и потому, что оба они все-таки были биологами, не клиницистами-психиатрами, не характерологами.

В эпоху сталинщины, как и в средние века, не могло быть общественного уважения к духовной индивидуальности, а значит, и к дефензивности с ее сомнениями, неуверенностью. Это было даже опасно. Уважалась лишь агрессивная верноподданная безликость (каждый – «как все», «как народ», а народ – как Сталин). Работник авиационной промышленности В. Селиванов, вспоминая то время, так и пишет: «Тезис К. Маркса „Все подвергай сомнению“ стал опасен».

Эпоха послевоенной сталинской психиатрии и психотерапии увенчалась позорным псевдопавловским заседанием (1951) – «сыном» псевдопавловской физиологической сессии (АН СССР и АМН СССР, 1950 г.) и «внуком» преступной по своим последствиям сессии ВАСХНИЛ (1948). Теперь уже официально, государством, именем Сталина было постановлено, что дефензивность есть «инвалидность», слабость, инертность, и в этом нет ничего хорошего. С этих пор дефензивные пациенты описываются по Иванову-Смоленскому, строго, без всякой прежней ганнушкинской или позднеконсторумской врачебной симпатии, психиатрами считаются «немощными», «мелочно-педантичными», в сущности, бесполезными для общества. В основе лечения дефензивности – «павловская» «тренировка для укрепления слабых нервных процессов». Психиатрию и психотерапию все основательнее пронизывала, в сущности, не живая, диалектическая павловская физиология, а «биология» Т.Д. Лысенко и «физиология» А.Г. Иванова-Смоленского, прямолинейность, догматизм которого обычно сердили И.П. Павлова.

Между тем на практичном Западе в ту пору явственно понимали, знали творческую силу дефензивности, особенно у дефензивных ученых, создавали им всяческие «оранжерейные» условия для работы (и не только при создании атомной бомбы).

Только в хрущевскую оттепель, когда у исследователей спал страх ареста за «неправильные» идеи и оживился интерес к индивидуальности, к особенностям личности, стала подтаивать прямолинейная казенщина публикуемых научных взглядов и в отношении дефензивности. Психолог Б.М. Теплов еще в 1956 г., анализируя детально работы павловской школы, ставит горячий вопрос: «Действительно ли понятия „слабость“ и „инертность“ не имеют никакого положительного содержания?». На основании собственных исследований и исследований своих сотрудников Теплов в 1960 г. приходит к выводу, что «испытуемые слабого типа» «могут работать продуктивнее» «сильных». «Слабые» работают не хуже «сильных», а по-другому, своими путями.

В брежневское фарисейски-благодушное, коррупционное, серое, пьяное время застоя, когда, словами писателя С. Есина, «двойная мораль приобрела столь массовый характер, что уже сама цельность стала признаком социальной незрелости (подобно тому, как в эпоху ГУЛАГа таковым считалась склонность к сомнениям)», также не было, во всяком случае прежнего, сильного страха ареста у интеллигенции за свои научные и художественные убеждения. Но еще более суровыми, строгими в отношении «правильности» творчества были цензоры в лице всевозможных увлеченных бюрократией редакторов и самих авторов.

Правда, А. Латынина считает, что уже не было и «самой интеллигенции в прежнем смысле слова». Убежден, что в небольшом количестве она все-таки была, но затаилась (чаще на самых скромных должностях), работала «в стол» с надеждой на свободу в будущем, а иногда даже чудом кое-что «проталкивалось» в печать. Латынина права, конечно, в том, что «весь комплекс идей, которыми мы сейчас живем (и тех, пора которых еще не настала), сформировался в „застойные семидесятые“ под ленивым давлением требующего лишь внешней лояльности брежневского режима». Ослабела прямолинейная напряженность научных, научно-популярных текстов, мысль стала живее, диалектичнее. Вот Ю.А. Гагарин и В.И. Лебедев из космической практики выводят, что «слабый» не хуже «сильного», просто для каждого свое, «люди со слабым типом нервной системы, то есть меланхолики, не могут быть космонавтами», но могут быть в космосе «научными сотрудниками и другими специалистами».

Философ А.Ф. Полис «в принципе» соглашается с известной работой В.П. Эфроимсона «Родословная альтруизма» в том, что «нравственность, социальная по своему содержанию и происхождению, имеет свои предпосылки и в естественной истории человека».

Полис уточняет, что «речь должна идти скорее всего о филогенезе определенных психофизиологических „рабочих механизмов“, на субстратной основе которых становится возможной нравственная активность человека». Далее автор отмечает, что о генетической связи между свойствами характера, которые непосредственно сказываются «на структуре и качестве нравственного поведения», и «исходными биопсихическими детерминантами человеческого онтогенеза» свидетельствует наблюдение над психопатами и, в частности, сравнение психастеника с его болезненно-нравственными переживаниями и эпилептоида с его нередкой эгоцентрической установкой и душевной черствостью. Психопатические же характеры, как известно, есть лишь патологически гипертрофированные здоровые характеры, также отчетливо отличающиеся друг от друга.

Таким образом (думается, читая Полиса), человек с дефензивными, психастеническими (гамлетовскими) свойствами не хуже и не лучше человека с эпитимными (боевыми) качествами – они оба могут благородно вершить общественно-полезное дело, но по-разному. Автор пишет: «Отстоять идеалы социальной справедливости может человек как мягкого, так и жесткого характера, пользуясь средствами, соответствующими его индивидуальности».

Важно в этом отношении и стихотворение Юнны Мориц «В защиту чудака» (Крокодил, 1979, № 4, с. 14).

«...Сценаристы и режиссеры свято верят, что больше всего нас проймет, если герой фильма будет чудаком, рохлей, деятелем не от мира сего. Перед его тонкими душевными порывами мы „по идее“ должны благоговеть, а ведь в жизни мы как раз над чудаками и неумехами смеемся, издеваемся, ищем характеры, приспособленные к борьбе, умеющие за себя постоять!» Студент, г. Ленинград («Лит. газета» за № 40).

Блещет талантами юноша К.!
Он обхохочет в кино чудака,
Он, хохоча, укрепляет в себе
Чудный характер, способный к борьбе,
И презирает сильнее всего,
Если герой не от мира сего:

«Нам не подходит такой примитив!
Дайте комедию и детектив!
Дайте героя, чтоб дух захватило,
Чтобы мотало его и крутило,
Он чтобы тоже крутил и мотал,
Все на пути к достиженью сметал!

Хватит терзать задушевным и тонким –
Это полезно отпетым подонкам,
А молодцам просвещенным полезно,
Если герой – пробивной и железный!
Я бы всегда на такую киношку
Шел в рукопашную, ставил подножку
Всем чудакам до шестнадцати лет
И отнимал бы у рохлей билет!

Ох, чудаки, неудачники, рохли,
Лучше б не мучились, в детстве подохли!
Дайте киношку с героем на „ять“,
Чтоб научил за себя постоять!
Я презираю сильнее всего,
Если герой не от мира сего».
Мой восхитительный юноша К.!
Знаешь ли хоть одного чудака,
Хоть одного не от мира сего?
Нет, ты не знаешь из нас никого!
А, между прочим, на прошлой неделе
Славно тебя объегорил Емеля,
Въехал на печке туда, где пока
Что-то не слышно о юноше К.

С правой ли, с левой ли вдаришь руки –
Бойся, товарищ, сильны чудаки!
С нами Кутузов, он страшный чудак –
Кое-кому наподдал еще как!
Скоро покажут в кино чудака,
Тот из Калуги толкал в облака
Флот межпланетный, где тоже пока
Что-то не слышно о юноше К.

Ох и живучие мы, чудаки!
Лезем на звезды, в кино и в стихи!
И обладаем талантом счастливым –
Склонностью к тонким душевным порывам!
В этой связи на планете пока
Что-то не слышно о юноше К.
Милая крошка! Лишь мелкая сошка
Может в наш век не любить чудака!

Иное отношение к дефензивности звучало уже тогда и в научно-популярной литературе. Так, в журнале «Здоровье» (1983, № 3) Д. Орлова в очерке «Оставайся застенчивой, Наташа!» объясняет девятикласснице, жалующейся на то, что смущается: застенчивый человек может быть притягательным, ярким, отважным, и в застенчивости, скромности «не слабость женщины, а ее сила».

В эти годы печатались напряженные душевной болью вещи Валентина Распутина и Чингиза Айтматова, педагогические работы В.А. Сухомлинского. Все это было прорывающейся сквозь застой закономерном глубинно-нравственной реакцией общества на моральное разложение людских масс, сползание экономики к кризису.

Даниил Гранин пишет: «Почва народного доверия истощилась. Моральные показатели падали. Честности становилось меньше, халтуры больше. Убыль коснулась, казалось бы, не зависимых от политики черт заботы о родителях и детях, семейных устоев. Прибавилось злости, жестокости». Дефензивность в такой атмосфере, понятно, вызывала у многих безнравственных или просто легкомысленных людей раздражение, ироническую улыбку.

М.С. Горбачев в своем докладе на XXVII съезде КПСС сказал: «Социализм – это общество высокой нравственности. Нельзя быть человеком идейным, не будучи честным, совестливым, порядочным, требовательным к себе».

Совестливый человек – тревожный человек, тревожащийся о том, что, быть может, делает что-то нехорошо, не по совести, а по корысти. Не будем забывать о приспособительной, защитной сути тревоги. Ю.Л. Нуллер и И.Н. Михаленко, петербургские психиатры, помогающие тяжелым, психотическим больным, отмечают, что «тревога повышает внимание, настороженность, готовность к принятию решения». Только достаточно интенсивная тревога дезорганизует мышление, искажает отношение к окружающему. Цитируя Марка Аврелия, авторы поясняют, что со времен античности «совершенным представлялось холодное, безаффективное суждение, и только оно могло быть правильным». Но именно благодаря тревожности, эмоциональности «происходит подсознательная фильтрация информации» в мозге и мозг способен решать сложные жизненные задачи быстрее и эффективнее, чем гораздо более «быстрая» ЭВМ.

Здоровая нравственная тревожность предупреждает зло. Все яснее видится ценность дефензивности.

М. Князева пишет под рубрикой «Психологический практикум»: «Однако одинокий мыслитель, пролагающий свой путь к достоинству, колеблющийся, сомневающийся, вызывает лично у меня больше симпатии, чем другой, очень распространенный сегодня типаж (...) Я часто вижу этого молодого человека. Бойкий парень не слезает с трибун. О себе говорит „мы“ даже в частной беседе. Это „мы“ – от лица молодежи, истории, оно наступательное, воинственное, этим „мы“ он отсекает возможных оппонентов. Ребята из бригады говорят про такого иронически: „Герой!“ А может быть, под бойкой маской – обыкновенный конъюнктурщик, усвоивший штурмовую эффектную лексику? Догадывается ли он сам об этом?»

Алексей Герман рассказывает об одаренном, одухотворенном учителе словесности П.Н. Куликове, не защищенном перед демагогическими атаками коллег. «Кто-то из родителей сказал: как же так, он такой образованный человек и совсем не умеет себя защитить?» Автор отвечает на этот вопрос: «Он и не должен защищаться, пусть он учит. Давайте защитим его мы».

Продолжение