 | | |
— Да, я москвич. И остаюсь москвичом. Но последние двенадцать лет живу в Италии. Нахожусь там, если можно так выразиться, в добровольном изгнании. А получилось таким образом. Меня пригласили на работу. Думал поработать год-два и вернуться. Но время шло. Многое в жизни изменилось: дети окончили школу, дочь вышла замуж. Это житейские обстоятельства.
К тому же с годами я понял, что присутствие православных людей на Западе очень важно. Это, кстати говоря, подтолкнуло меня к мысли стать священником, каковым являюсь совсем недолго — всего три с половиной года. Вот это сочетание духовной ностальгии с духовным запросом со стороны Запада, именно Италии, страны, находящейся абсолютно вне Православия, но которая очень интересуется им и тянется к нему — именно это создало такое ощущение, что все вершится по воле Божьей, т. е. не просто так я там оказался, а так сказать, промыслительно. Кроме того, жизнь на Западе, на первый взгляд, очень шумная, бурная. Но это внешне. Внутренне она, напротив, очень спокойная и тихая. В отличие от жизни на бывшем пространстве Советского Союза, где всегда что-то дергало. И вот эта внутренняя тишина, несмотря на бурную активность (множество лекций, статей, выступлений, конференций, книг и т. д.), которой у меня раньше, в московской жизни, никогда не было, не мешает сосредоточению, которое столь необходимо священнику.
— Вы говорите, что священником стали недавно, а в каком качестве вы приехали в Италию?
— Приехал я в качестве преподавателя русского языка и русской цивилизации, и, даже став священником, остаюсь в этом качестве до сего дня.
— Из вашей публикации в связи с кончиной митрополита Антония Сурожского видно, что вы всегда были человеком напряженного интеллектуального поиска. В ней вы рассказываете о случае, который привел вас к Богу…
— Если говорить о моменте прихода к вере, то надо прямо сказать, что до этого момента я был человеком интеллектуально честным, но неверующим. Хотя я всегда интересовался мистической стороной жизни. Я долго был увлечен экзистенциализмом, читал французские книги, отчасти антихристианской направленности, которые в определенной степени повлияли на меня. Поэтому мой приход к Богу был несколько неожиданным, однако очень быстрым и безболезненным. Все получилось как-то легко и просто. У меня не было ситуации, когда человек хочет стать верующим и не может им стать. Господь как бы взял меня и поставил перед Собой. Мне кажется, что противопоставление веры и интеллекта — это скорее проблема XIX века, когда наука стала верой, антирелигиозной идеологией. Сегодня актуальна проблема равнодушия и веры. А интеллект является слугой веры, ее вестником, вестником того, что творится в нашем сердце. Все, что исходит из сердца, наполняет наш ум, и наш ум это реализует. Когда я был неверующим, и сердце мое отталкивало веру, интеллект обслуживал этот идеологический заказ. Я придумывал какие-то теории. Когда разом все поменялось, интеллект принял эту новую программу. Он стал ее осваивать и в ней жить. Я верю в то, что в человеке живет какое-то глубинное начало, в котором выносится решение по отношению к Богу.
Крестился я на двадцать девятом году жизни, и тогда же, в момент крещения, у меня возникла мечта о священстве. Я увидел живую тайну прикосновения к Богу через этот обряд. Меня поразили люди, которые так близко могут с Ним соприкасаться. И у меня появилась мечта войти в их мир.
— Вы очень разносторонний человек. В вашем арсенале несколько языков, вы пишите философские статьи. Когда вы обратились в веру, в какой области вы работали?
— В то время я писал диссертацию по философии. Но я резко отказался от своего былого стремления делать академическую карьеру в советской структуре и очень четко осознал, почему. Потому что вера в Бога-слово не допускает игры со словом. А в основе советской идеологии лежала именно игра с ним: превратное цитирование, словесные подтасовки. Это невозможно для человека, который понимает, что слово вошло в этот человеческий грешный и вместе с тем прекрасный мир, живет в нем, и невозможно этому слову изменять. И хотя диссертация моя была посвящена на первый взгляд нейтральной теме — философии искусства, — нельзя было работать над ней вне идеологии. Я стал переводчиком и остаток времени в Союзе провел, так сказать, на обочине.
— Вы покинули страну по своей воле?
— Вполне. Это была нормальная ситуация — приглашение на работу. Я уехал, когда наше коммунистическое пространство уже было относительно свободным.
— А в годы тоталитаризма вы не испытывали преследований со стороны властей?
— Трудно было в первые пять лет 80-х годов — времена Брежнева, Черненко, Андропова. Дело в том, что в 70-е годы преследовали за политическое диссиденство, а в 80-е — за религиозное. Об этом уже все забыли, но в эти годы те, кто посещал кружок по изучению Библии или даже йоги, могли запросто арестовать. Меня карающая машина настигла на самом излете преследований. Это связано со сборником «Надежда», который издавала Зоя Крахмальникова в издательстве «Ковчег». Это были чисто религиозные сборники, в них не было никакой политики. В 82-м году Крахмальникову посадили. Я в числе других подписал письмо в ее защиту. У меня был обыск и вскоре, насколько мне известно, меня должны были арестовать. Но подоспела перестройка. К тому же в Москве ситуация была не столь жесткая, как в Киеве. Такие люди, как я, в Киеве бы сидели. Я могу гордиться тем, что не опубликовал ничего и никогда в подцензурной печати.
— Как православный священник Владимир Зелинский чувствует себя в Италии?
— Там ситуация очень благоприятная для православного священника, который открыт для диалога. Потому что Италия очень интересуется Православием, по-своему его ищет, а людей, которые могли бы открыть его для них, недостаточно. Я вообще думаю, что Православию на Западе принадлежит большое будущее. Во-первых, люди переселяются, во-вторых, люди обращаются. Сегодня мы можем говорить о французском, английском, немецком, американском Православии. В Италии оно только зарождается. Моя идея в том, что конфессиональные границы, которые формировались веками, постепенно стираются. Православие переселяется на Запад. Т.е. совпадение географических и конфессиональных границ перестает быть актуальным.
— Мы здесь переживаем экспансию католичества, и нам даже как-то странно слышать то, что вы говорите.
— Экспансия имеет место и она будет продолжаться. Но существует и движение Православия на Запад. Оно никем не организовано. Это стихийное явление. Православие является глубочайшим и тончайшим выражением благой вести — о спасении, о воскресении, о воплощении Христа. И Италия, по крайней мере, на сегодняшний день, принимает Православие радушно. Я, например, служу в храме пятнадцатого столетия, который предоставил мне католический священник. В его приходе было два храма. Один из них пустовал. И вообще, в Италии очень много лишних храмов.
В городе Брешия, где я живу, очень много украинцев. Они-то, в основном, мои прихожане. Это люди, которые приехали в Италию на заработки. Чаще всего они присматривают за пожилыми людьми и убирают в квартирах. Если сегодня вдруг выселить их всех из Италии, то это будет катастрофа для страны. Настолько они вписались в общую структуру. Среднему итальянцу нанять сиделку, например, для стариков гораздо дороже, чем устроить их в дом престарелых. Кстати, вино для богослужений, которое в Италии достать невозможно, мне доставляют из Украины при посредничестве здешних украинцев.
— Учитывая ваше окружение в Италии, на конференции в Киеве, вы, должно быть, чужим себя не чувствуете.
— Конечно. И вообще, мне очень нравится бывать здесь. В прошлый приезд я по приглашению одного вашего священника служил в небольшом храме в селе под Киевом. Мне очень понравилась тамошняя атмосфера, и столько впечатлений осталось, что хватило на целый год.
Беседовал Валерий Полищук |